Какое счастье знать, что мне дано во имя твое в лесу твоем лишь верить и молчать! Чем истинней любовь, тем непреодолимей на любящих устах безмолвия печать.
1990
x x x
Мы с тобой проснулись дома. Где-то лес качает кроной. Без движенья, без желанья мы лежим, обнажены. То ли ласковая дрема, то ли зов молитвоклонный, то ли нежное касанье невесомой тишины.
Уплывают сновиденья, брезжут светы, брызжут звуки, добрый мир гудит как улей, наполняясь бытием, и, как до грехопаденья, нет ни смерти, ни разлуки мы проснулись, как уснули, на диванчике вдвоем.
Льются капельки на землю, пьют воробышки из лужи, вяжет свежесть в бездне синей золотые кружева. Я, не вслушиваясь, внемлю: на рассвете наши души вырастают безусильно, как деревья и трава.
То ли небо, то ли море нас качают, обнимая, Обвенчав благословеньем высоты и глубины. Мы звучим в безмолвном хоре, как мелодия немая, заворожены мгновеньем, Друг во друга влюблены.
В нескончаемое утро мы плывем на лодке утлой, и хранит нас голубое, оттого что ты со мной, и, ложась зарей на лица, возникает и творится созидаемый любовью мир небесный и земной.
1989
ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ РОДИНЕ
Судьбе не крикнешь: Чур-чура, не мне держать ответ! Что было родиной вчера, того сегодня нет.
Я плачу в мире не о той, которую не зря назвали, споря с немотой, империею зла,
но о другой, стовековой, чей звон в душе снежист, всегда грядущей, за кого мы отдавали жизнь,
С мороза душу в адский жар впихнули голышом: я с родины не уезжал за что ж ее лишен?
Какой нас дьявол ввел в соблазн и мы-то кто при нем? Но в мире нет ее пространств и нет ее времен.
Исчезла вдруг с лица земли тайком в один из дней, а мы, как надо, не смогли и попрощаться с ней.
Что больше нет ее, понять живому не дано: ведь родина - она как мать, она и мы - одно...
В ее снегах смеялась смерть с косою за плечом и, отобрав руду и нефть, поила первачом.
Ее судили стар и мал, и барды, и князья, но, проклиная, каждый знал, что без нее нельзя.
И тот, кто клял, душою креп и прозревал вину, и рад был украинский хлеб молдавскому вину.
Она глумилась надо мной, но, как вела любовь, я приезжал к себе домой в ее конец любой.
В ней были думами близки Баку и Ереван, где я вверял свои виски пахучим деревам.
Ее просторов широта была спиртов пьяней... Теперь я круглый сирота по маме и по ней.
Из века в век, из рода в род венцы ее племен Бог собирал в один народ, но божий враг силен.
И, чьи мы дочки и сыны во тьме глухих годин, того народа, той страны не стало в миг один.
При нас космический костер беспомощно потух. Мы просвистали свой простор, проматерили дух.
К нам обернулась бездной высь, и меркнет Божий свет... Мы в той отчизне родились, которой больше нет.
1992
"" ЦЕРКОВЬ В КОЛОМЕНСКОМ
Все, что мечтала услышать душа в всплеске колодезном, вылилось в возгласе: Как хороша церковь в Коломенском!
Знаешь, любимая, мы - как волхвы: в поздней обители где еще, в самом охвостье Москвы,радость увидели,
Здравствуй, царевна средь русских церквей, бронь от обидчиков! Шумные лица бездушно мертвей этих кирпичиков.
Сменой несметных ненастий и ведр дышат, как дерево. Как же ты мог, возвеличенный Петр, съехать отселева?
Пей мою кровушку, пшикай в усы зелием чертовым. То-то ты смладу от божьей красы зенки отвертывал.
Божья краса в суете не видна. С гари да с ветра я вижу: стоит над Россией одна самая светлая.
Чашу страданий испивши до дна, пальцем не двигая, вижу: стоит над Россией одна самая тихая.
Кто ее строил? Пора далека, слава растерзана... Помнишь, любимая, лес да река _ вот она, здесь она.
В милой пустыне, вдали от людей нет одиночества. Светом сочится, зари золотей, русское зодчество.
Гибли на плахе, катились на дно, звали в тоске зарю, но не умели служить заодно Богу и Кесарю...
Стань над рекою, слова лепечи, руки распахивай. Сердцу чуть слышно журчат кирпичи тихостью Баховой.
Это из злыдни, из смуты седой прадеды вынесли диво, созвучное Анне Святой в любящем Вильнюсе.
Полные света, стройны и тихи, чуда глашатаи,так вот должны воздвигаться стихи, книги и статуи.
...Грустно, любимая. Скоро конец мукам и поискам. Примем с отрадою тихий венец церковь в Коломенском.
[1973]
"" x x x
Ночью черниговской с гор араратских, шерсткой ушей доставая до неба, чад упасая от милостынь братских, скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной. Церкви горят золоченой известкой, Меч навострил Святополк Окаянный. Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая, темного бора, воздушного хлеба, беглою рысью кормильцев спасая, скачут лошадки Бориса и Глеба.
Путают путь им лукавые черти. Даль просыпается в россыпях солнца. Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти. Мук не приявший вовек не спасется.
Киев поникнет, расплещется Волга, глянет Царьград обреченно и слепо, как от кровавых очей Святополка скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях, нет им пристанища, будет им плохо, коль не спасет их бездомный художник бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо, служится красками звонкая треба, в райские кущи от здешнего худа скачут лошадки Бориса и Глеба.
Бог-Вседержитель с лазоревой тверди ласково стелет под ноженьки путь им. Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти. Чад убиенных волшбою разбудим.
Ныне и присно по кручам Синая, по полю русскому в русское небо, ни колоска под собой не сминая, скачут лошадки Бориса и Глеба.
1977