А главное — жалобы его так оправданны! Жизнь Полонского была полна и душевных, и физических мучений, и самой элементарной борьбы за существование.
В юности, когда он девятнадцатилетним наивным провинциалом приехал из своей Рязани в Москву и поступил в Московский университет, только наличие знатной бабушки (Е. Б. Воронцовой) спасало его от полной нищеты. Он считал себя «богачом», если «у него в жилетном кармане заводился двугривенный». Тратил он его в кондитерской, где можно было за чашкой кофе прочитывать лучшие газеты и журналы, и в них, в числе прочих, пламенные, увлекавшие его воображение статьи Белинского. После смерти бабушки начались скитания по меблированным комнатам и грошовые уроки. Вскоре он поступает учителем грамматики в семью князя Мещерского, а позднее, уже в 50-е годы, становится гувернером в доме Смирновой-Россет. По письмам его видно, как мучительно давались ему годы гувернерства и репетиторства. Но испытания в этом роде были в его жизни далеко не последними. Гораздо позднее, будучи уже очень немолодым и больным человеком, он вынужден был, чтобы обеспечить семью, принять место воспитателя сына миллионера С. С. Полякова — одного из столпов послереформенного промышленного хищничества. «На этот новый шаг в своей жизни я смотрю, как на выгодное для себя несчастье», — писал он Тургеневу.
Первый сборник стихов Полонского («Гаммы», 1844 год) признания не получил, хотя в нем и были такие шедевры, как «Зимний путь», «Дорога», «Пришли и стали тени ночи…».
Полонский едет служить в Одессу, потом на Кавказ. В его поэзии появился большой цикл кавказских стихов; в них воплотилась тенденция, общая для всего творчества Полонского: он очень внимателен к открывающейся перед ним новой действительности, стремится всецело и беспристрастно войти в нее, не впадая ни в натуралистическую стилизацию, ни в романтический штамп. Об этом говорят и его добросовестные примечания, характеризующие незнакомые русскому читателю детали быта. Не всегда удается ему справиться с увлечением чуждым экзотическим бытом: он преодолевает его с помощью прозаически описательной интонации, создавая своего рода прозаизированную экзотику.
1850-е годы приносят Полонскому некоторый успех. На его сборник 1855 года с похвалой отозвался Некрасов. Полонский становится постоянным сотрудником «Современника». Успех этот был недолгим, его сменила полоса невнимания и непризнания.
1860-е годы, которые были, как известно, годами размежевания творческих и гражданских позиций, Полонский переживает мучительнее, чем другие. Он не мог уйти ни в резкость «отрицательного» направления, ни в отрешенную надмирность «чистой» поэзии. Позиция «между партиями» ставила поэта в трудное положение. По всему складу своей личности он и не мог быть «над схваткой». Беды общественные Полонский всегда ощущал как личные: «До такой степени тяжело отзывается на всем существе моем этот страшный мертвенный застой русского общества… это умственное и нравственное разложение всего нашего литературного общества, что я — я иногда боюсь с ума сойти». Порою он буквально мечется между лагерями. Салтыков-Щедрин печатает в «Отечественных записках» несправедливо жесткую и обидную рецензию на очередной сборник стихов Полонского; Тургенев публикует в «Санкт-Петербургских ведомостях» статью, которая содержит высокую оценку лирики Полонского, но оказывает тому поистине медвежью услугу, противопоставляя его Некрасову, и Полонский вынужден объясняться с Некрасовым.
У Полонского долго нет «своей» публики. Журналы, придерживающиеся определенных направлений, печатают его неохотно. Стихи его отвергают по разным мотивам и «Вестник Европы» и славянофильская «Заря». А те, что печатают, к тому же, как жалуется он в письме к Тургеневу 1869 года, «лопаются один за другим». Так, «Литературная библиотека», напечатавшая стихи Полонского, «вдруг приняла подлое направление и затем прекратилась». В то же время: «За участие в „Литературной библиотеке“ я изгнан Некрасовым из „Отечественных записок“». Пародии и насмешки сыплются на него со стороны революционно-демократической журналистики. Вместе с тем Фет, Тургенев, Страхов, ценящие и понимающие поэзию Полонского, с иронией отзываются о его «лавировании» и заигрываниях с «передовыми».
Уже под конец жизни, объясняя в письме к Чехову, почему он печатался «в разных „Иллюстрациях“», Полонский пишет: «Наши большие литературные органы любят, чтобы мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство — и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими, а я всю свою жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь».