1913
Цензурный некий генерал
(Спешу отъехать на прибавке,
Что генерал давно в отставке)
С великой жалостью взирал
На вислоухого сынишку.
Уткнувшегося в книжку.
«Что? Тяжело, поди, сынок?
Да, брат, ученье — не забава;
Про что урок?»
«Про князя Ярослава…
О „Русской Правде“…»
«Что?.. Ахти!
Тогда уж „Правду“ издавали?!
А что? Не сказано, — прочти, —
За что ее конфисковали?
И как прихлопнули? Когда?
Судом? Аль без суда?»
* * *
Ох, по спине ползут мурашки.
Нам с этим цензором беда:
Столкнется с «Правдою труда»,
Так далеко ли до кондрашки!
1913
К холуйским[3] мужикам пришло издалека
Письмо Максима, земляка
(Бедняга, числяся в «смутьянах».
Спасал живот в заморских странах).
Письмо гласило так: «Писал я вам не раз
Об удивления достойном
Иконном мастере, Феодоре покойном.
Уж подлинно, что был на редкость богомаз;
Ну, прямо, так сказать, светило:
Я не видал ни в ком такого мастерства.
Но от икон его, их сути-естества.
Меня всегда мутило.
Сиди три года, разбирай:
Что это у него? По надписанью — „Рай“,
А бесы лезут отовсюду.
Без беса обойтись не мог он никогда.
Про „Ад“ и говорить не буду,
Да не в чертях беда, —
Беда, что дьявольские рожи,
По злому умыслу покойника, похожи
На тех, кому б должна молиться слобода.
На тех, кто в черные года
За угнетенный люд терпел позор, глумленье,
Ложился под топор и шел на поселенье.
А нынче слух идет, что сделать их хотят
Потехой уличных ребят,
Что слободские скоморохи,
Лишась последней крохи
И смысла и стыда,
Не разобравши — что, куда,
Ища занятности в зазорных небылицах,
Хотят изобразить всю „чертовщину“ в лицах.
Что ж это?! Не бранясь пишу и не грозя:
Стыдитесь! Пошлости такой терпеть нельзя!»
Чрез день-другой письмо Максимово гуляет
По всей по слободе.
«Прав парень аль не прав, — заспорили везде, —
Что дядю Федора он этак охуляет?»
Но надо как-никак Максиму дать ответ.
И вот сошелся на совет
Десяток богомазов местных,
Всей слободе известных.
«Максим нам, братцы, не указ!» —
Решил так первый богомаз.
«М-да, — промычал второй, — пришлось бы всем
нам скверно,
Будь у Максима власть».
«Видать, что был бы яр».
«Из наших бы икон костер сложил, наверно».
«Что взять с него? Простой маляр».
«Картинки не дал без изъяна:
Что ни лицо, то облизьяна».
«А дядю Федора поносит так и сяк».
«Зазнался».
«Сказано: босяк».
«Хе-хе! А лез в „передовые“.
„Ему б давно в городовые!“»
* * *
Всех выкриков не перечесть.
Мужик на слово щедр, тем более — в обиде.
Облает в лучшем виде.
«Биржевку» лучше б вам, друзья мои, прочесть:
Там жестоко Максим ославлен,
Там на него поход объявлен,
Там собран боевой народ.
Ясинский — главный коновод.
Забыли козырнуть, а надо бы для «форса» —
«Профессором» из Гельсингфорса.
1913
Восходит день… И как там дальше?
Не мастер я по части од.
Не выношу нарядной фальши,
Хотя бис маркою свобод.
У одописцев — ну их к богу —
Рассудок с сердцем не в ладу.
Авось без вымыслов дорогу
Я к сердцу вашему найду.
И вряд ли кто меня осудит
И горький мне пошлет упрек.
Не говорю я — «дня не будет»,
Но говорю, что «день далек».
Утешен сказкою обманной
Тот, кто свободу жадно «ждет»:
Она — увы! — небесной манной
Сама собой не упадет.
Все, кто в тоске о сроке скором
Готов проклятья слать судьбе,
Все обратитеся с укором
К самим себе, к самим себе.
Вы, вы творцы свободной доли,
«Судьбу» куете вы одни.
От ваших сил и вашей воли
Зависят сроки все и дни.
От вас зависит: пить отраву
Иль гнать трусливую ораву
Тех, кто лукаво вам твердит:
«Порыв несдержанный вредит.
А — полегоньку, понемножку.
Мы, глядь, и выйдем на дорожку».
Да, говорю я, день далек.
Но пусть не робкий уголек,
Пусть ваше слово будет — пламя
Огня, горящего в груди,
Пусть, развернувшись, ваше знамя
Зареет гордо впереди,
Пусть гневом вспыхнут ваши очи
И с лиц сойдет унынья тень,
Тогда скажу я, — нет уж ночи,
Восходит день.
1913
Салтыков, Гончаров и Чернышевский называли меня лучшим писателем моего времени.
Иер. Ясинский