Быт и внешность немецких студентов лучше всего описаны в гениальной сказке Гофмана "Крошка Цахес". Увлекающийся Языков был потрясен этим вечным праздником вольной студенческой республики, длинными волосами, пестрыми куртками, бархатными фуражками корпорантов, дуэлями на рапирах и эспадронах, пьянством и курением крепчайшего табаку, драками с полицией и солдатами. Вокруг поэта быстро составился русский кружок, чему способствовали его беззаботный нрав и редкое в студенческой среде богатство. Вскоре Языков стал заметной личностью в Дерпте, непременным участником всех студенческих празднеств. "В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически-прекрасен", — вспоминал товарищ поэта по университету.
Таким и вошел Языков в тогдашнюю русскую поэзию. С его именем стали связывать студенческую поэзию наслаждения и разгула, и в этом была своя правда, ибо "раздолье Вакха и свободы" привлекало поэтически беспечную натуру Языкова. Сам он говорил о той поре:
Молва стихи мои хвалила, Я непритворно верил ей, И поэтическая сила Огнем могущественным била Из глубины души моей!Между тем именно сила и органичность дарования способствовали расцвету многоликой поэзии Языкова. Он был не только лихим гулякой, но и прилежно посещавшим лекции студентом. В Дерпте у поэта составилась и постоянно пополнялась большая библиотека русских и иноязычных книг. Но важнее университетских занятий была внутренняя работа, совершавшаяся в Языкове.
Работа эта заметна уже в самом выборе предметов для поэтического творчества. Языков "в стране чужой не пел чужого", отыскивая для своей музы темы в отечественной истории. Карамзин своей "Историей государства Российского" научил Языкова ценить и петь "гений русской старины торжественный и величавый".
"…Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером?" — вопрошал Языков, и поэтический мир русской истории возвышал его поэзию, придавая ей желанную громозвучность и ровную силу и в то же время позволяя вопрошать о настоящем "скрижали древности седой".
В своем интересе к древней вольности Новгорода и Пскова поэт был близок к декабристам, осваивавшим те же темы. И в то же время Языков тогда неожиданно приблизился к пушкинским темам. Он хотел из рассказанной Карамзиным истории Бориса Годунова сделать трагедию (впрочем, в духе Шиллера, а не Шекспира), а в незавершенной языковской поэме "Ала" видна многообещающая попытка написать до Пушкина свою "Полтаву" на ливонском материале. В "Але" есть уже "железной волею Петра преображенная Россия" (эти строки Языкова Пушкин взял эпиграфом к одной из глав "Арапа Петра Великого"), а знаменитое пушкинское противопоставление Петра и Карла XII предвосхищено в звучных и острых строках:
Наш Петр, гигант между царей, Один великий, несравненный, И Карл, венчанный дуралей — Неугомонный, неизменный, С бродяжной славою своей.Рядом с исторической поэзией рождалась вольнолюбивая языковская лирика, учившаяся у старины, у истории пониманию жизни общества. История говорила поэту: "рука свободного сильнее руки, измученный ярмом". Отсюда — прямой путь к тираноборческому стихотворению "Н. Д. Киселеву" (1823). Вольнолюбивые стихотворения Языкова тех лет явственно перекликаются с поэзией декабристов, но это именно перекличка, а не полное совпадение во взглядах. Идеи вольности и борьбы носились тогда в воздухе, и молодой поэт воспринимал их непосредственно, эмоционально. Ему, как и многим "неявным либералам" тех лет, свойственна была "страсть правительство бранить за всероссийские недуги", но идеи эти не были им выношены, продуманы. И поэтому так легко и быстро Языков в них разочаровался:
Предвижу царство пустоты И прозаические годы… … Жестоки наши времена, На троне глупость боевая! Прощай, поэзия святая, И здравствуй, рабства тишина!