А нет —
так нет,
и даже не надо.
Не хочет парада усталый боец.
Какая услада, какая отрада,
какая награда уснуть наконец,
допить свою долю из праздничной чаши,
раскрасить покраше последние дни —
и больше не помнить всей этой параши,
всей этой какаши,
всей этой херни.
Из цикла «Песни славянских западников»
Был бы я царь-император,
В прошлом великий полководец,
Впоследствии тиран-вседушитель, —
Ужасна была бы моя старость.
Придворные в глаза мне смеются,
Провинции ропщут и бунтуют,
Не слушается собственное тело,
Умру — и все пойдет прахом.
Был бы я репортер газетный,
В прошлом — летописец полководца,
В будущем — противник тирана,
Ужасна была бы моя старость.
Ворох желтых бессмысленных обрывков,
А то, что грядет взамен тирану,
Бессильно, зато непобедимо,
Как всякое смертное гниенье.
А мне, ни царю, ни репортеру,
Будет, ты думаешь, прекрасно?
Никому не будет прекрасно,
А мне еще хуже, чем обоим.
Мучительно мне будет оставить
Прекрасные и бедные вещи,
Которых не чувствуют тираны,
Которых не видят репортеры.
Всякие пеночки-собачки,
Всякие лютики-цветочки,
Последние жалкие подачки,
Осенние скучные отсрочки.
Прошел по безжалостному миру,
Следа ни на чем не оставляя,
И не был вдобавок ни тираном,
Ни даже ветераном газетным.
* * *
В левом углу двора шелудивый пес, плотоядно скалясь, рвет поводок, как выжившая Муму. В правом углу с дрожащей улыбкой старец «не ругайся, брат, не ругайся» шепчет ему.
День-то еще какой — синева и золото, все прощайте, жгут листья, слезу вышибает любой пустяк, все как бы молит с дрожащей улыбкою о пощаде, а впрочем, если нельзя, то пускай уж так.
Старость, угрюма будь, непреклонна будь, нелюдима, брызгай слюной, прикидывайся тупой, грози клюкой молодым, проходящим мимо, глумись надо мной, чтоб не плакать мне над тобой.
Осень, слезлива будь, монотонна будь, опасайся цвета, не помни лета, медленно каменей. Не для того ли я сделал и с жизнью моей все это, чтобы, когда позовут, не жалеть о ней?
Учитесь у родины, зла ее и несчастья, белого неба, серого хлеба, черного льда. Но стать таким, чтоб не жалко было прощаться, может лишь то, что не кончится никогда.
Как ребенок мучит кошку,
Кошка — мышку,
Так вы мучили меня —
И внушили понемножку
Мне мыслишку,
Будто я вам не родня.
Пусть из высшей или низшей,
Вещей, нищей —
Но из касты я иной;
Ваши общие законы
Мне знакомы,
Но не властны надо мной.
Утешение изгоя:
Все другое —
От привычек до словец,
Ни родства, ни растворенья,
Ни старенья
И ни смерти наконец.
Только так во всякой травле —
Прав, не прав ли —
Обретается покой:
Кроме как в сверхчеловеки,
У калеки
Нет дороги никакой.
Но гляжу — седеет волос,
Глохнет голос,
Ломит кости ввечеру,
Проступает милость к падшим,
Злоба к младшим —
Если так пойдет, умру.
Душит участь мировая,
Накрывая,
Как чужая простыня,
И теперь не знаю даже,
На хрена же
Вы так мучили меня.
Второй,
Особо себя не мучая,
Считает все это игрой
Случая.
Банальный случай, простой авось:
Он явно лучший, но не склалось.
Не сжал клешней, не прельстился бойней —
Злато пышней,
Серебро достойней.
К тому ж пока он в силе,
Красавец и герой.
Ему не объяснили,
Что второй всегда второй.
Третий — немолодой,
Пожилой и тертый, —
Утешается мыслью той,
Что он не четвертый.
Тянет у стойки
Кислый бурбон.
«Все-таки в тройке», —
Думает он.