Эту задачу он также решал, добросовестно и глубоко вживаясь в дух гомеровской поэзии, постигая законы ее стиля с помощью своей собственной интуиции и указаний квалифицированных специалистов. Поэт сформулировал свое понимание гомеровского стиля в письмах и затем в предисловии к первому изданию русской «Одиссеи»: «У Гомера нет отдельно разительных стихов, а есть поток их, который надобно схватить весь, во всей его полноте и светлости; надобно сберечь всякое слово и всякий эпитет и в то же время все частное забыть для целого… Переводя Гомера, надобно отказаться от всякого щегольства, от всякой украшенности, от всякого покушения на эффект, от всякого кокетства…»[31]
Жуковский вместе с тем хотел, чтоб Гомер был воспринят русским читателем не только как великий чужеземец и не только как представитель древнего мира, но чтоб он стал вечным современником и даже почти «соотечественником». Свою задачу Жуковский, как всегда, видел в поисках адекватного, а не буквального. Его «Одиссея» модернизирована в лексическом, эмоциональном, бытовом отношениях. Жуковский облегчает своему читателю восприятие Гомера, не пользуясь «филологической» и «археологической» призмой. Это отличает его перевод от перевода Н. Гнедичем «Илиады». Гнедич насытил свой перевод редкими, неупотребительными в обиходной речи диалектными словами, сохранил архаичность колорита с помощью старинных русских и церковнославянских слов.
Особенно дорого Жуковскому, конечно, все то, что связано со сферой чувств; и он вносит свои обычные оттенки и акценты в изображение супружеской верности и любви, любви родительской и сыновней, в картины душевной тоски и радости свиданья. На огромном пространстве текста «Одиссеи» происходит наращивание нового слоя; отдельные маленькие уклонения в целом приводят к несомненному смешению общей перспективы.
Что касается фактуры стиха, то Жуковский проявлял в этом отношении исключительную виртуозность и тщательность. Достаточно сказать, что Гнедич, заменявший иногда дактилические стопы хореическими, допускал это в «Илиаде» примерно в каждой одной из пяти строк; Жуковский в «Одиссее» — в каждой одной строке из ста.
После «Одиссеи» Жуковский успел еще перевести две песни «Илиады».
Сказочный эпос привлекал Жуковского, как и героический. Жуковский был склонен сближать эти два рода, — даже Гомер виделся ему чем-то вроде вдохновенного и простодушного поэта-сказочника. Монументальный гомеровский эпос и бесхитростная народная сказка в его сознании объединялись так нечто принципиально родственное, хотя и не тождественное. Связано это и со взглядом на Гомера как на представителя «первобытной» поэзии, и с идеей «общечеловеческого», заложенного в народах, в отдельных личностях, в искусстве. Из шести сказок, созданных Жуковским в 1831–1845 годах, три написаны в духе русских народных сказок. «Тюльпанное дерево», «Кот в сапогах», «Война мышей и лягушек» — переложения.
Первая из «русских» сказок названа нарочито витиевато: «Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери». Она возникла в ходе своеобразного состязания с Пушкиным. Оба поэта в 1831 году взялись сочинить по сказке в русском фольклорном духе. Источником для них обоих была запись, сделанная Пушкиным со слов его няни, Арины Родионовны. Итог этого состязания у Пушкина — «Сказка о царе Салтане».
Пушкин поставил перед собой цель воспроизвести тип подлинной фольклорной сказки и эту цель блистательно осуществил. Каждая сказка Пушкина — как бы действующая модель, созданная по фольклорной системе и из фольклорных материалов. Жуковский имел другую цель. Специфически национальное у Жуковского — лишь окраска, в то время как в сказке Пушкина — вся суть в изображении русского народного сознания.
Второй своей сказкой — «Спящая царевна» (1831) — Жуковский показал, что можно, наоборот, сказку иноземную превратить по колориту в чисто русскую. Сюжет «Спящей царевны» не зафиксирован в русском фольклоре.
Одной из наиболее значительных является последняя по времени сказка Жуковского — «Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке» (1845). Будучи основана на русских фольклорных источниках, она вместе с тем особенно многопланна в смысловом отношении. Русский фольклорный слой ее очень богат благодаря специфической фантастике (мотив чудесной жар-птицы и т. п.) и весьма характерному юмору.