XIV.
Страшна была рука, зашевеливши стору
И зазвенев флаконом о флакон…
И вдруг — молчанье, только скоро-скоро
Вертятся с лязгом вытяжки окон.
Молчанье долгое, как будто все далеко
Ушли, а кто кричал, тот умер, тот забыт…
И кажется — так нужно, хоть жестоко,
Что в этом смысл великой тайны скрыт.
Как будто там произошло впервые
Рожденье человека, и простые,
Привычные приемы и слова
Вдруг потеряли и значенье и права.
XV.
И кто-то зашептал: «Как больно, больно…»
Петр голос Кади в шопоте узнал,
И этих слов казалось так довольно!
И Петр в ответ бессильно застонал…
Он все забыл, он слышал только крики…
Когда их не было, он напряженно ждал…
И снова — вот они, мучительны и дики!
И он сжимал виски и поникал.
Жгло солнце слабые, застывшие колени,
И в медленных часах передвигались тени,
И не заметил Петр, как кто-то прибежал,
И блок дверей на петлях завизжал.
XVI.
И только после вспомнил, смутно понял,
Что это доктор был, и что, споткнувшись, он
Схватился за его плечо и затрезвонил,
И няньку выругал… Он слышал только стон,
Ужасный стон. Болело в пояснице,
Кололо грудь, туманило глаза,
И было, точно вечно у больницы,
И вечен этот визг из вытяжки окна.
Так был неотвратим и вечен куст кропивы
И щель в доске, и желоба извивы,
И ящерицы умные глаза,
Глядевшие из щели на Петра.
XVII.
Уж туча выслала дымок своих орудий,
Барашковое облачко. Душней
Черемуха запахла. Стали люди
Медлительней, дышала грудь тесней.
Плотней, непроницаемее стены
Стояли грудами огромных валунов;
Вскипал песок не пылью, всплеском пены -
Мир спал всей тяжестью своих стихийных снов.
Казалось, зноем черных подземелий,
Где лава бьется в каменные щели,
Утомлена, измучена земля
И дышит медленно, колебля тополя.
XVIII.
Как будто глухо волочили цепи
Глубокого, огромного руля,
Далекий гром, должно быть, там, где в степи
Широко разлилась спокойная земля,
Зашевелился медленно и важно.
Трусливо пискнула малиновка в кустах,
Пропел петух охрипло и протяжно,
И что-то вздрогнуло на тихих облаках.
«Вы шли б домой, гроза застанет, барин!»
Сказал с заваленки худой, понурый парень,
Встал, поднял полы, судрожно зевнул,
Доплелся до крыльца и сел на стул.
XIX.
«Ай ждешь на выписку?» И сморщился от боли…
«Вот — смерти жду, да все нейдет, томит…
Два месяца скулю, а то, смотри, и боле,
Не ем дни по три… Нянька говорит:
От духу — дух силен — не помираю,
И сладок харч, а то давно бы сгнил…
Я говорил жене — я вас не объедаю,
Почто везешь, оставь… Я — говорил…»
Замолк, задумался, закрыл глаза устало,
И только тонкая рука перебирала
Шнурок халата, и была рука,
Как у мощей, пергаментно-легка.
XX.
Казалось, он не слышал стонов, но спокойно,
Как будто сам себе пророчески сказал:
«Жена родит впервой?» И выпрямился стройно
И волосы пробором разобрал.
«Жалеешь? Не жалей а ты, перемогнется!
В родах боль легкая, родитъ — хоть в хоровод…
Младенец, бают, с раем расстается;
Хранитель-ангел не пускает плод —
Он видит все мученья и печали,
Которые ему бесы наколдовали,
И молит душу он — живи и не греши — ,
И жалко ангелу младенческой души.»
XXI.
«Не твоего и не ее ума тут дело —
Тут с ангелами мается Господь».
И замолчал, согнулся, захрипело
В груди, закашлялся… «Алкает смерти плоть!
Уйти б скорей, устал, тошнехонько… Заходит,
Смирнеет сердце… А живу, живу…»
Петр видел, как он встал и по стене уходит
И спотыкается об жесткую траву,
Но было сном и он, и марь, и гром далекий…
Он слышал только крик бессильный, но высокий,
Ужасный, дикий крик, измучивший его
До боли, до безумия всего.