XIV.
Петр приходил домой усталый, раздраженный,
И в комнате ее не заставал,
И в полу-мгле, под грохот монотонный
Глубокой улицы, холодный суп глотал;
Ложился на диван и слышал смутно:
«Ты здесь? Вернулся… Лампу бы зажег!»
И было встать томительно и трудно…
И вспыхивал качаясь огонек —
Она — в знакомой кофточке, в знакомой
Широкой шляпе: «Что ж, вот я и дома!…
Спроси, где я была! Не интересно, нет?
…Нет, почему ж… Я знаю твой ответ!»
XV.
«Ах, Боже мой, тоска — тоска до отвращенья,
До отвращенья, слышишь ты, тоска!…
Пить чай? Тянуть жидель… И — без варенья…
Смотри, как высохла костлявая рука!
Была я, знаешь, где? У тетки, да — у тетки…
Нечайно встретились, и зазвала к себе…
Как рад был Валька! Новость — нет трещетки,
Несносной Рикэ… Костенька помре,
И глупо: где-то в Стрельне или в Яре…
А тетка говорит, как об ударе,
Ее постигшем… Для чего я говорю
Все это? Боже мой, не знаю… Мух морю!»
XVI.
«Осунулась и постарела тетка…
Все ныла, что ушла; старалась убедить,
Что любит нас, что у нее чахотка;
Звала к себе, пришли-бы навестить…
Такая жалкая, и все и все там жалки!
Ослепла Капка, стала мне лизать
Ладонь, узнала… Мертвые фиалки
Нашла я на столe — ты помнишь, собирать
Ходили мы весной?… Хотела взять их,
Но думала: пусть спят у прошлого в объятьях,
И если оторвать от прошлого день-два,
Что у него останется тогда?»
XVII.
«Какой здесь чад! Открой окно — мне душно!»
И звон и грохот улицы возник
В прорез двора… Плелись лошадки дружно,
Как заведенные, шли люди, и тупик
Глядел из-за угла брандмауера трусливым,
Глубоким огоньком… Алел еще закат
На колокольне зайчиком пугливым,
И колокол звонил, уныл и гнусоват.
В воротах собрались кухарки; где-то сбоку
Печально прачки пели, и жестоко
Вдруг обрывала тихую печаль
Захватанная дверь трактира «Трансвааль».
XVIII.
Дышалось трудно липким воздухом угара,
И бисер-дождь, сквозясь, не освежал,
Тянуло на скамеечку бульвара,
Где волглый лист, еще дрожа, шуршал.
А Кадя подошла; взяв руки, села рядом:
«Как редко видимся мы, милый!… Почему?…
И — почему-то все равно!… И взглядом
Скользнешь по твоему знакомому лицу,
И не узнаешь в нем ни чуточки, не спросишь,
Что у тебя… И в сердце не уносишь
Ни боли, ни загадки уходя;
Не думаешь, как прежде, — я твоя.
XIX.
«И, гдe живу, я даже забываю
В гостях, в концерте… Как во сны иду
Сквозь улицы и дверь знакомую толкаю
И в нашу комнату бестрепетно вхожу.
Петр, ничего, что так? Так хорошо?!… Но кто ты?
И почему ты — Петр, и почему ты — мой?
И почему я здесь?… И нет во мнe заботы,
Здоров ли и тянуло ли домой!
Не хочется, не надо приласкаться,
А надо все в какой-то угол жаться,
Чтоб ты не видел, чтоб была одна,
И снова перемучиться до дна»
XX.
«Петр, будь волшебником, верни мне счастье —
Ту сказочную жизнь, которой я жила!
Мой старый дом так близок темной пастью,
Так близко я к нему нечайно подошла…
Мнe хочется… Я разскажу! Ты знаешь,
Чего мне хочется?… В нелепый рамс играть,
Вязать не конченное одеяло… Ты скучаешь?
Нет — не скучай! Скучала развe мать?
Она все плакала, сошла с ума… Бывало,
Возьмет, начнет щипать и все шептала:
— Реви! Что жъ не ревешь? Реви,
И будут слезы у тебя, мои!-
XXI.
«Что ж ты молчишь? Ты так молчать и будешь?
Молчать, как кереметь, до смертного конца?
Что мне с того, что про себя ты нудишь,
И с постной маской деревянного лица
Стоишь, сидишь, уйдешь, придешь и ляжешь?
Заточником каким-то на кровать!
Когда ж ты узел темный свой развяжешь?
И что мне нужно сделать? Разорвать
Себе — да и давно пора бы — глотку,
Иль притащить, глушить перед тобою водку?…
Мне думается, даже и тогда
Молчаньем увенчаешь, как всегда».