XXX.
— Найду я в человеке человека,
Не надолго, быть может… Припаду
К ребенку, к полумертвому калеке,
И маленький костер из мук их разложу…
И с ними мы найдем невидимое счастье,
Невидимую радость бытия,
Которое, как солнце сквозь ненастье,
Маячит, в повседневности горя.
Уйду в озлобленные, темные деревни,
Где Саваоф еще владычет древний,
И сгину там среди сердец простых,
Средь глаз восторженных, как небо голубых.
XXXI.
Вошла хозяйка с Дюдькой неизменной,
Линючей кошкой на засученных руках,
И прислонилась к притолке смиренно,
И слизывала сало на щеках
Мурлыча кошка… И тянуло чадом,
И пригарью из коридора… «К вам
Какая-то мадам!» И пронизала взглядом
И Кадю и Петра… «Оне остались там -
В передней… Проводить их?» — Проводите!-
И уж из чадной тьмы тянулись нити
Знакомых запахов, казалось, и шаги
Знакомо быстры были и легки.
XXXII.
«Ах, оба дома! Вот не ожидала…
Петюша, милый… Нет, он все такой,
Как раньше! А уж Кадя насказала:
И похудел, и постарел… Ну — бородой
Оброс и — только! Вышло очень мило.
Ну, как литература, как дела?
Ах, не забыть, пол Пелагея мыла
Там, на верху, и галстук твой нашла…
Вот — приезжай, и сам возьмешь, и будет
Приехать случай… Кхо! я вся в простуде…
У вас тепло, а у меня несет,
Как в решето — чини хоть каждый год!»
XXXIII.
— Куда ты, Петр? — «Я, может, помешала?
Ты, Петя, не сердись — я ведь сейчас уйду…»
Заторопилась тетка. Подбежала,
Схватила Кадя за рукав, к плечу
Прижалась, зашептала жарко: «Слушай!
«Послушай, Петр — оставь уж для меня
Свои причуды, тетку пожалей!» И глуше,
Как будто сердце самое тесня,
Сказала вдруг почти беззвучно: — Петя,
- Что ж, заслужила я еще и этой плети?
Да, да! И это все! И это — уж конец?
Нет смелости ответить? Трус, подлец!-
XXXIV.
…А над Москвой висел уж тяжкий, черный
Сгущенный чад — ночь встала над Москвой.
Автомобилей каркали волторны,
И слышен был трамвая близкий вой.
Слепые окна подозрительно щитами
Закрылись от прохожих; рысаки
Летели, грязь кидая веерами;
Трещали полицейские свистки…
И кто-то пьяный, грустный, одинокий,
На тумбe скорчившись — хоть близкий, но далекий
За мутной мглой глухого тупика — ,
Пел, пел без слов, — их отняла тоска.
Глава вторая
I.
Нет — ночь Москвы страшнее ночи леса!
Как звери спящие, лежат вокруг дома,
И с улицы от них лишь легкая завеса —
Блестящей проволоки редкая тесьма.
Касаешься их лап протянутых — подъездов,
И крыльев сложенных — с секирами оград,
И дышит пасть двора, и — страшных птиц нашесты —
Леса, таинственно забитые, торчат.
Бегут таинственные сгорбленные люди,
И в сизом ресторане, на посуде
Лежат пещерками салфетки, и в окне
Официант брелок качает на руке.
II.
И сколько горечи в лице официанта,
И сколько горечи в названьи «человек!»
Вот он один перед лицом гиганта,
Во чреве страшного чудовища навек.
Он высосан, обглодан вурдалаком;
С прической, с миною лица и сюртуком
Он слит, как Редерер с его товарным знаком,
Он выбит, как деньга с решеткой и орлом.
И только ночью на окнe, играя
Брелоком, что-то силится страдая
Переменить в застынувших глазах,
И тускло в них перебегает страх.
III.
Из-за угла метнувшись, пронесется
Безумное тра-та-та-та, трар-та,
И скомканная тень на камнях оборвется,
И — снова каменная злая пустота.
И женщина с парижского Монмартра —
Ночная бабочка у круга фонаря,
И шепот двух влюбленных: завтра, завтра…
Над ними поднято сверканье лезвия
Неумолимой черной гильотины:
Ей — ужас смятой утренней перины;
Им — пыль конторки, свист веретена
И чахлый день за рамами окна.