Огонь растопит лед, придет весны черед,
земля зазеленеет,
Пусть снова жар любви тебя теплом своим
негаданно согреет,
И будет, верю я, любимая твоя
к тебе еще добрее.
Пока стоит сей свет, храню ее портрет,
начертанный на сердце.
Когда б вольна была, она б в него могла
как в зеркало, смотреться,
Узрев там образ свой в оправе золотой
мелодий песнопевца.
ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЕ
Поэт, увидев Юлию, описанную Купидоном, направляется к ней и, едва не столкнувшись с нею в воротах, говорит:
На ту же мелодию
Не ангел ли с небес спустился и исчез,
проплыв неслышно мимо?
А, может, лик земной возник передо мной
с чертами серафима?
«Узнаю!» — я решил и следом поспешил,
больной неизлечимо.
В ответ на мой порыв, лицо полузакрыв,
она взглянула хмуро.
Темнее, чем гроза, становятся глаза
по прихоти Амура.
И робко, как чужой, пред грозной госпожой
я отступил понуро.
Но разве не о ней я слышал столько дней
от ласковой Венеры?
О ней у милых ног хитрец, ее сынок,
болтал, не зная меры.
«Служанку прогони, и радости одни
Твой день заполнят серый!»
Послушай, Гименей, я жалок рядом с ней,
богиней безымянной!
Я только человек и не прельщусь вовек
охотницей Дианой.
Да, я ее люблю, но об одном молю:
избавь от страсти странной.
Ах, как она мила, умна и весела, —
в ней чувство верховодит!
С достоинством каким она к делам мирским
божественно нисходит.
Ваятеля резец в ней должный образец
для мрамора находит.
Бродяжью жизнь в тоске, от милой вдалеке,
я не считал бы трудной,
Когда бы в скорбный час, не видя дивных глаз,
мог слышать голос чудный.
Что плоть? — ничтожный прах! Из сердца изгнан страх
любовью безрассудной.
Я с недругами бьюсь, я смерти не боюсь,
а сердце все трепещет:
Трепещет перед той, что чудной красотой,
не утешая, блещет.
Молю, не уходи! В безрадостной груди
печаль, как море, плещет.
Из дома вышел я, и Юлия моя
попалась мне навстречу.
На миг сдержал я шаг, не понимая, как
я ангела привечу:
Доверья нет словам, небесным существам
я не противоречу.
ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ,
встретив Юлию, поэт приветствовал ее следующими словами:
На турецкую мелодию «Gerekmez bu dùnya sensiz»[67]
«Без тебя мне жизнь постыла,
Без тебя брожу уныло,
Все, что было сердцу мило,
Стало тусклым, как могила.
Сердце бьется робкой ланью,
Обреченное закланью,
Ты вольна державной дланью
Положить конец пыланью.
Ты — дворцовый сад султана,
Возносимый неустанно,
В мире нет стройнее стана,
Роза в шелесте фонтана!
Юлия — царица ночи,
Ослепительные очи,
Очи гневные жесточе
Самых черных средоточий.
Я твой подданный навеки,
Пред тобой смежаю веки,
Все святое в человеке
Предаю твоей опеке! —
Так твердил я одичало
Без конца и без начала,
А она не отвечала —
Улыбалась и молчала.
СОРОКОВОЕ
Мольба к Купидону, в которой поэт сравнивает себя с саламандрой, утверждая, что, будь Юлия добра к нему или немилосердна, он не сможет жить без ее любви, подобно тому, как саламандра не может жить без огня.
На мотив «Лишь тоска и горе»
Я пленник твой давно — стрелою пронзено
слепое сердце это.
Злокозненный палач, ты счастлив слышать плач
влюбленного поэта.
О тягостный итог! Не будь ко мне жесток:
я долго ждал ответа.
Воспоминаний яд стихи мои таят
и злую скорбь разлуки.
Я чувство воскресил, но не достало сил
избавиться от муки.
Привел к безумью гнев: от горя опьянев
бежал я, близорукий.
Усталый гаснет день, на землю сходит тень,
смежая людям очи.
От праведных трудов вдали от городов
почиет скот рабочий.
И только у меня и среди бела дня
душа чернее ночи.
Бесчувственный божок, ты сердце мне обжег
необоримой страстью.
Куда я ни пойду, горю в твоем аду,
твоей терзаюсь властью.
Со мною каждый миг ее глаза и лик
к несчастью или счастью!
Земной отринув тлен, в душе запечатлен,
навеки чист и молод,
Ее небесный взор. Амур, ты — мой позор!
Я страстью перемолот.
Любовный жар умерь, все отдал бы теперь
я за бездушный холод.