Но что я говорю? Я жив, пока горю,
я жив, пока тоскую.
Как саламандра — зной, ищу я жар хмельной,
жаровню колдовскую.
Счастливый не поймет, чем сладок горький мед!
Даруй мне смерть такую!
Сияньем глаз ее зажглось нутро мое, —
о, мука золотая! —
Так ярый воск свечей от солнечных лучей
кипит и льется, тая.
От смертного огня должна спасти меня
любовь ее святая.
Без мраморной росы в рассветные часы
цветы стоят в печали.
Так жизнь моя тускла, та жизнь, что расцвела
безудержно вначале.
У сердца отнял ты богиню, чьи черты
сиянье излучали.
Как вышло, что в одном создании земном
соединились разом
Восторг души святой с природной добротой
и просветленный разум?
И женственная стать, способная блистать
наперекор алмазам!
Глаза, как две звезды, прекрасны и горды,
чело белее снега.
Румянцем по щекам, подобно цветникам,
любви разлилась нега.
Невольник этих щек, я счастьем пренебрег
и не искал побега.
Но, кроме красоты, зачем вручил ей ты,
стрелок Венеры грозной,
Немилосердный нрав? Зачем, любовь поправ,
горят тысячезвездно
Жестоких глаз огни? — Тиранство прогони,
Амур, пока не поздно!
Что сделать я могу? Слова гудят в мозгу,
несносные, как пчелы!
Слагаются в стихи! — Казнимый за грехи,
брожу я, невеселый.
Но, движимы тоской, гудящею строкой
во тьме бегут глаголы.
Я не жалел похвал, я к Юлии взывал
коленопреклоненный:
«Несносен жар в груди, богиня, остуди
мой пыл уединенный!
В страданьях не покинь!..» Я прошептал: «Аминь».
И сник главой плененной.
De voce ad vocem ex Angeriano[69]
На ту же мелодию
Однажды у ручья, где Юлия моя
охотилась в дубраве,
К ней нимфа подошла: «Мой ангел, что нашла
ты в рыцарской забаве?
Зачем бродить в лесах, когда на небесах
ты красоваться вправе?»
Охотясь день-деньской, красавица такой
не ожидала встречи.
В лесу не до бесед: расшнуровав корсет,
она открыла плечи.
И нимфа вод речных при виде чар земных
лишилась дара речи.
«Ужели не одна (подумала она)
на свете есть Диана?
В ловитвенном пылу опять она стрелу
достала из колчана!
И кудри точно ночь! Так только неба дочь
божественно румяна!»
Прекрасны и быстры, они как две сестры
по росту и обличью!
Нет равных им в седле — кто лучше на земле
являет стать девичью,
Когда в притихший лес с копьем наперевес
летят они за дичью.
Охотниц нет хитрей, но только на зверей
войной идет Диана!
А Юлия порой живет иной игрой —
ей жизнь людей желанна.
Попался на прицел, беги, покуда цел.
Смертельна эта рана.
Гоняться мало ей, владычице моей,
за вепрем и оленем.
На вертеле ее есть сердце и мое,
и с поздним сожаленьем,
Уставши от погонь, смотрю я, как огонь
к сухим ползет поленьям.
На ту же мелодию
У Юлии гостя, крылатое дитя
в мечтах о сладком плене
Уснуло наконец, но юный сорванец
На ложе томной лени
Себе не изменил: он голову склонил
хозяйке на колени.
«А ну, паршивец, прочь! Безвинных не порочь,
коварно козни строя!»
Проснулся Купидон: чем провинился он,
за что лишен покоя?
Красавица гневна: «Поди! — кричит она. —
Или не знаешь, кто я?
Я взором жгу сердца, любого храбреца
могу я сделать трусом.
Любви моей вкусил герой в расцвете сил
и стал юнцом безусым!
Любовь моя разит, любовь моя грозит
отравленным укусом!»
Опешил Купидон, вскочил — и всякий сон
слетел с него мгновенно.
Глаза протер, дрожа, как будто на ужа
наткнулся в стоге сена.
Пробормотал: «Прости», и, торопясь уйти,
залепетал смиренно:
«Гостя в твоем дому, не думал никому
я причинить обиду!
Но ты должна понять: тебя я мог принять
за мать мою — Киприду!
Неотличимы вы. Сию деталь, увы,
я выпустил из виду!»
вернуться
69
Дословно из Ангериана