«Открой, как ты живешь?» — наперсник мой спросил.
«Как тот, — ответил я, — кто Юлии не мил».
«Чего желаешь ты?» — «Чтоб гнев ее остыл».
«Всегда ль столь грустен ты?» — он вопросил опять.
«Всегда, — признался я, — возможно ль не страдать,
Когда любовь моя ей стала докучать».
Вот так с наперсником своим наедине
Я собеседовал, надеясь в глубине,
Что Юлия еще изменится ко мне.
Песня, в которой поэт спорит с Якабом Добо
На мелодию «Уж совсем весна начиналась»
Амур — невинное дитя... Какая ложь
В изображении таком — отнюдь не схож
С ребенком тот, кто сам вельможней всех вельмож.
Пред ним склоняются, что там ни говори,
Глухим огнем его палимы изнутри,
Трибуны, витязи и самые цари.
Наречь его слепцом решится лишь глупец,
Вовек не перечесть пронзенных им сердец.
Едва ль стрелок такой воистину слепец.
Немало знаю я его невольных слуг.
Разит без промаха его коварный лук.
О нет! Амур не слеп! Он зорче всех вокруг!
Крылатым же, я мню, он не был отродясь.
Давно в груди моей лежит он, развалясь.
Мой дух его огнем горит, воспламенясь.
И обнажен едва ль, кто может все отнять,
И нищ навряд ли тот, кто дарит благодать,
Кто с гордецом суров, а с добрым щедр, как мать...
Здесь голос Юлии труды мои прервал:
«Что воспеваешь ты?» «Любовь», — я отвечал.
«Ах, стало быть, меня?!» — и взор ее сиял...
Так в нескольких строфах Амура очертя.
Ответил я тому, кто думал не шутя,
Что грозный бог любви — невинное дитя.
На мелодию песни «Лишь тоска и горе»
Времен нещаден ток: храм, крепость и чертог
рассыплются в руины,
Богатство, сила, власть, побед военных сласть
уйдут, бесследно сгинут,
Весенние цветы, лишившись красоты,
наряд тщеславный скинут;
Державный гордый трон, казну, регалий звон
развеет время дымом,
В прах скалы обратит и прах соединит
в хребты неодолимы,
Оно не пощадит ни свежести ланит,
ни тайн, в душе хранимых.
Стареет и земля, мелеют и моря,
и капля долбит камень,
Мрачнеет гладь небес, слабеет солнца блеск,
заносит дол песками,
С гранита времена стирают письмена,
не тронуты веками;
Врагом предстанет друг, бойца свалит недуг,
ложь в правду обратится,
Един всему удел: иметь себе предел,
в иное превратиться,
И лишь любви моей до окончанья дней
в душе гореть и биться.
Тебя, любовь моя, перу доверил я,
одной мечтой томимый:
Пусть грозной страсти пыл, что грудь мне иссушил,
коснется сердца милой,
Растопит сердца лед, и Юлия вернет
надежду мне и силы.
СОРОК ВОСЬМОЕ
О том, как (поэт) посвятил себя Юлии, а не любви[74]
На ту же мелодию
Стою меж двух огней — от Юлии моей
и от любви терплю я:
Та стрел горящих град, та смертоносный взгляд
в меня метнет, лютуя,
И любопытно им — чьим пламенем палим
погибнуть предпочту я.
И шепчет мне любовь: «Оставь, не прекословь,
мою ты знаешь силу,
Недаром говорят, что в мире стар и млад
любви подвластны пылу.
Сдавайся лучше в плен — иль обращу я в тлен,
сведу тебя в могилу».
— Не сдамся, — говорю, хоть пуще я горю,
заслышав речи эти, —
Твою я знаю власть: ты ядом поишь всласть,
заманиваешь в сети, —
Нет, я не твой трофей, я верен только ей,
лишь ей одной на свете!
Ей предназначен я — и дух, и плоть сия —
моей прекрасной даме:
Пусть я от мук ослаб, прикованный как раб
к ней тяжкими цепями, —
Я сталь своих оков благословлять готов
за эту связь меж нами.
Веселый нрав у ней, у Юлии моей —
так мне когда-то мнилось:
Не ведал я тогда, сколь ей в любви чужда
к поверженному милость;
Ядро свое влача, я славил палача —
ту, что в ответ глумилась.
И днесь у ней в плену, удел свой не кляну:
она мне всех дороже.
Но вы моим словам внемлите, ведь и вам
могло бы выпасть то же.
От тех, чей дивный взор мужей разит в упор,
впредь упаси нас, Боже!