Блаженно грезил я, что Юлия моя
мне вторит ради смеха.
Вот что стряслось со мной: на просеке лесной
запел я — вот потеха!
Я строфы распевал, вопросы задавал —
и отвечало Эхо!
ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТОЕ
После того, как на все свои поэтические изобретения, которые после своей мольбы (поэт) запечатлел здесь, не получил он от Юлии ответа ни на словах, ни письменно, он горюет про себя и жалуется, думая, как избавиться ему от безответной любви к Юлии, и тогда Купидон дает ему совет
Снова на ту же мелодию
Господь! беда мне с ней, с прелестницей моей —
всех дам она затмила!
Не знаю что со мной. Томлюсь по ней одной.
Что в ней? Какая сила?
Сокройся, женский рой! Пленен я только той,
что душу мне пронзила.
Она ко мне глуха, — и что ей стон стиха
и все мои моленья!
Живу во тьме времен, безвинно осужден
на вечные мученья.
Плутовка жестока: ведь ей моя тоска —
источник наслажденья!
О, разум мой хмельной с душой моей больной!
Вы ей служили тщетно.
От той, что, вас презрев, сулит вам только гнев,
уйдите незаметно!
И хватит слезы лить! Жестокую хвалить —
и пагубно, и вредно.
Увы! Пройдут года — увянет красота,
что столь неизъяснима.
Подумай, ведь она и девам тем дана,
что вновь проходят мимо!
А вдруг любовь не в той, капризной и крутой,
что ранит нестерпимо?
О муках говорю и Юлию корю,
гонимый дамой оной.
И вдруг из мглы времен явился Купидон,
сам, собственной персоной.
И мне, рабу страстей, сказал насмешник сей,
с улыбкой благосклонной:
»Ты пробуешь, гляжу, из сердца госпожу
изгнать, чтоб жить беспечно.
Но ты не властен тут. Оставь напрасный труд,
не пробуй бесконечно.
Ее весенним днем на сердце на твоем
я вырезал навечно.
Нет, образ не изгнать! Болит любви печать,
и стала боль безмерной.
Ты мукам обречен, пока царица жен
не станет милосердной.
Вот мой тебе совет: чтоб здесь достичь побед,
ты сделай страсть усердной!»
«Пресветлый Купидон! Мой пыл тобой зажжен.
Но что ей душу тронет?»
Он рек: «До смерти впредь изволь о нимфе петь! —
пусть сердце сладко стонет;
Клянусь, твоя мечта однажды скажет “Да!”,
хотя сейчас и гонит».
Ах, Юлия! Она к страдальцу холодна:
царит, не внемля стона.
Но дух мой окрылен, а разум исцелен
глаголом Купидона,
Что грянет день, когда жестокая звезда
прильнет ко мне влюбленно.
ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЕ,
в котором (поэт), видя, что от возлюбленной нет никакого ответа, умоляет лишь о том, чтобы она не забывала о нем
На ту же мелодию, что и предыдущее
Ты радостью Харит и розами ланит
мне сердце полонила.
Настолько хороша, что льнет к тебе душа,
не утоляя пыла.
а витязь твой во тьму низвержен — потому,
что ты его забыла.
Нельзя рубакой быть — и крови не пролить, —
ведь это непреложно.
Влюбляться налегке от милой вдалеке —
ей-богу, невозможно.
Ты, жизнь мою храня, не забывай меня
и не бросай безбожно!
Твой взор летит досель, как тихий журавель,
и нежностью наполнен.
Румянец — розой стал, как утро — губ коралл,
а речь — медовый полдень.
Приди ко мне! Спаси! И радость принеси,
как дивный дар Господень!
Мой град, мой край родной, с тобою — рай земной,
а без тебя — темница.
Летел к тебе стрелой! Так сокол удалой
за лебедью стремится.
Не посылай письма — а вспомни! — и сама
приди, моя царица!
Как вешний соловей защелкал средь ветвей
в порыве вдохновенья,
Так весь я закипел — и лишь тебе пропел
свои стихотворенья.
И чем я виноват, за что я брошен в ад,
на вечные мученья?!
Умчалась! Я мечусь! — Но к милой обращусь
с последней просьбой малой:
Оставь надежду мне! Приди хотя б во сне
с улыбкой розы алой!
И белой розы лик яви мне хоть на миг,
с печалью небывалой!
Боюсь я пламень свой открыть толпе людской —
что мы о страсти знаем?
Боюсь сердца разжечь, умы бросая в печь,
чтоб ад считали раем!
Но если скрою пыл, чтоб лишь меня палил, —
паду, огнем снедаем!
Турецких строф глагол я милой перевел —
писал, испепеленный.
Мятеж стихов утих — ведь я улучшил их,
Кипридой вдохновленный!
Свершил я подвиг сей — в честь Юлии моей —
любви неразделенной!