Выбрать главу

ФРАНЦИИ

Кто за тебя? Никто! Все в сговоре! Гладстон Спасибо говорит твоим убийцам. Он Не одинок — есть Грант и Банкрофт есть, которым Привычно поносить, клеймить тебя позором. Один — трибун, другой — солдат; а там — судья, Там — поп: на севере, на юге; и твоя Кровь растекается, и, на кресте распятой, Тебе плюют в лицо. Но в чем ты виновата Перед народами? Рыдавшим в мире зла, Слова Надежды ты всем нациям несла: То — Мир и Радость. Ты взывала благородно: «Цвети, Америка! Будь, Греция, свободной! Италия! Ей вновь великой стать пора. Я этого хочу». Ты отдала, щедра, Той — золото, той — кровь; для всех была ты светом, Прав человеческих защитницею; в этом Ты видела свой долг пред каждою страной, Как с водопоя бык бредет к себе домой, Так люди собрались под кровлею одною, Тобою слитые, великой их сестрою, Твоей заботою, твоей борьбой за них. Ах, знак их низости — неблагодарность их! Да что там! Слышен смех — довольна их орава, Что горе у тебя, что на ущербе слава И ты, обнажена, под молотом невзгод И кровью залита, взошла на эшафот. Французов им не жаль — сынов, которым надо Краснеть за мать свою. У палачей досада, Что ты не умерла, что быть тебе живой. Склонила в темноте ты лик лучистый свой. Ночной орел твою расклевывает печень И, побежденную, тебя прикончит, встречен Восторгом королей — убийц с больших дорог, — Европы, мира… Ах, когда б я только мог Не быть французом, чтоб во дни мученья злого Я, Франция, тебя мог предпочесть и снова Провозгласить, что ты, чья бурно льется кровь, Мой край, мой гордый лавр и вся моя любовь.

НАШИ МЕРТВЫЕ

Простерты на земле безгласной и суровой, Они лежат в крови запекшейся, багровой. Живот распоротый им вороны клюют. Огонь сражения, чудовищен и лют, Обуглил их — прямых, давно окоченевших И черных среди трав, завянуть не успевших. Снег белым саваном облепит всех зимой Вот череп — как валун, холодный и слепой. Рука сраженного — она еще готова Зажатой шпагою пронзить кого-то снова. За ночью ночь они, без речи и без глаз, Оцепенелые, валяются сейчас. И столько ран на них и рваных сухожилий, Как будто лошади их рысью волочили. Переползают их червяк и муравей. Тела в земную твердь врастают — вглубь морей Так погружается корабль, терпя крушенье. Над бледными костьми и сумрак и гниенье, Как Иезекииль изрек о мертвецах. Они лежат везде — то в сабельных рубцах, То в ранах ядерных, то в штыковых, багряных. Над крошевом их тел в увечиях и ранах — И моросящий дождь и ветер ледяной.
Завидую тому, кто пал за край родной!

1-е ЯНВАРЯ

О внуки, скажут вам, что дедушка когда-то Вас обожал, что он был долгу верен свято, Знал мало радостей и много горьких бед, Что были вы детьми, когда был стар ваш дед; Что он, добряк, не знал слов гнева и угрозы, Что он покинул вас, лишь распустились розы, И умер в дни весны беззлобным стариком, Что в трудный, черный год, под вражеским огнем, Через ночной Париж, где громыхали пушки, Он пробирался к вам и нес с собой игрушки — Паяцев, куколок, в корзинку уложив. Вздохните же о нем в тени могильных ив…

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ

(Отправлено воздушным шаром 10 января 1871 г.)

Париж сражается. Сейчас он весел, страшен, В нем жив народ, жив мир, дух доблестью украшен. Здесь каждый служит всем, не мысля о себе, Хоть и без солнца мы, без помощи в борьбе. Все будет хорошо, хоть сна у нас — ни тени. Пусть публикует Шмитц пустые бюллетени — Эсхила б иезуит так перевел, губя. Семь франков — два яйца! Купил не для себя, Для Жоржа моего и для малютки Жанны. Мы ели лошадей, мышей — и было б странно Иное: ведь Париж зажат в кольцо врагом. Ковчегом Ноевым желудок свой зовем; Нечистой, чистой там уже немало твари: С собачиною кот, пигмей с колоссом в паре, И крыса и осел там рядом со слоном. Бульваров больше нет: срубили топором; Уж Елисейские Поля горят в камине. Мы дрогнем в холоде, всегда на окнах иней, Не развести огня, чтоб высушить белье, Рубашке смены нет. По вечерам в жилье Доходит смутный гул из мрака городского. Там движется толпа ворчливо и сурово: То пенье долетит, то возглас боевой. По Сене медленно плывут за строем строй Обломки тяжких льдин; за канонеркой смелой, Идущей среди них, след остается белый. Живем ничем и всем, не клоним головы, И на столе у нас, где голод ждет, увы, Картофель — это царь, покоившийся в Крипте, А луковица — бог, как некогда в Египте. Угля нет, но зато наш хлеб черней в сто крат. Без газа спит Париж, гасильником прижат. С шести часов темно. Привыкли к гулу, вою, Когда снаряд врага летит над головою. Чернильницей давно осколок служит мне. Но город-мученик не дрогнет в тишине, И горожане здесь на страже у предместий; Под пулями — отцы, мужья и братья вместе; В военной форме все, окутаны плащом, На жестких досках спят иль мокнут под дождем. Да, Мольтке нас бомбит, сулит нам Бисмарк голод, А все ж, как женщина, Париж и свеж и молод. Весь обаяния и силы полный, он С улыбкою глядит, мечтая, в небосклон, Где голубь кружится с воздушным шаром рядом. Беспечность, красота соседствуют в нем с адом. Я здесь. Я тем горжусь, что город мой не взять. Я всех зову любить, с врагом лишь враждовать, С ним биться до конца. Кричу перед другими: «Я больше не Гюго, и Франция — мне имя!» И не тревожьтесь, друг, за женщин. В час беды, Когда все клонится, они у нас горды. Все то, что доблестью считалось в древнем Риме, — И святость очага, и дом, хранимый ими, И ночь за прялкою, и труд, что грубым стал, И мужество, когда так близок Ганнибал, А братья и мужья встречают смерть на стенах, — Все это есть у них. Пруссак, гигант надменный, Париж зажал в кольцо и сердце мира в нем, Как тигр, когтями рвет в неистовстве своем. В Париже, где беда гнетет неотвратимо, Мужчина — лишь француз, а женщина — дочь Рима. Парижа женщины выносят всё: и страх, И гаснущий очаг, и ломоту в ногах, И гнет очередей у лавок ночью черной, Холодный ветер, снег, валящийся упорно, Бой, ужас, голод, смерть — и видят пред собой Одну лишь Родину и долг священный свой. Сам мог бы Ювенал их мужеством гордиться! Врагу огнем фортов ответствует столица. С утра бьет барабан, вдали поет рожок, И гонит сон труба, чуть бросит луч восток. Из тьмы встает Париж, огромный, горделивый; Фанфар по улицам струятся переливы. Все братья — верим мы в победу до конца, Грудь отдаем огню и мужеству — сердца, А город, избранный несчастием и славой, Встречает ужас свой осанкой величавой. Что ж! Стужу, голод — всё мы вынесем сполна. Что это? Ночь. Но чем окончится она? Зарей. Все вытерпим, и это будет чудом. Да, Пруссия — тюрьма, и стал Париж Латюдом. Мужайтесь! Наш народ, как в древности, суров. Лишь месяц — и Париж прогонит пруссаков. Я твердо убежден, что буду с сыновьями В деревне жить, куда поедете вы с нами, И в марте на родной все отдохнем земле, — Когда не будем мы убиты в феврале.