Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобе
Стенам однажды в ночь, под исступленный рев,
Прихлынула толпа каких-то молодцов,
И вопли женщин трех и двух младенцев стоны
Под камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный?
Я! Я!
Чрез день гудел в перчатках белых сброд
Злорадно у моих разметанных ворот:
«О, мало этого! Пусть тотчас дом с землею
Сровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злое
Избыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал,
Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и мал
Пускай облавою идет на негодяя!
Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая,
Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей,
То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной.
Так слава Галифе, почтенье Муравьеву!
Я изгнан поделом — и льну к чужому крову!
О, красота зари! Могущество звезды!
Что ваша ярость мне, поборники вражды, —
Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, —
Когда бездонный свод — повсюду на примете!
Душа, с тобой нам есть где угол обрести.
Да, мы, опальные, у солнца не в чести.
Куда ни повернись, повсюду деспот дикий
С двояким профилем — лакея и владыки.
Но чист восход, глубок и волен окоем;
В спасительную высь, не мешкая, уйдем!
О, величавый свод! Мечтатель бледнолицый
Спешит в твой девственный румянец погрузиться,
Уйти под сень твою, святую испокон.
Бог создал пир — людьми в разгул он превращен.
Претит мыслителю веселие тиранов.
Творца спокойного он видит, в бездны глянув,
И, бледен, изможден, но истину любя,
Желанным глубине предчувствует себя.
С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом —
Стремленья высшие: им на пути открытом
Не противостоят ни межи, ни столбы.
Идет он. Перед ним чудовище судьбы
Раскидывает сеть, где в гибельном сплетенье
Вражда и ненависть до умоисступленья.
Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир,
Коль благосклонна высь к теряющему мир,
Коль дан ему приют в глубинах небосвода,
Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! —
Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим,
В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!
"Концерт кошачий был за кротость мне наградой. "
Концерт кошачий был за кротость мне наградой.
Призыв: «Казнить его!» — звучал мне серенадой.
Поповские листки подняли страшный гам:
«Он просит милости к поверженным врагам!
Вот наглость! Честными он нас считал, презренный!»
Раз барин в ярости — лакей исходит пеной.
Пономари в бреду, и ктиторы в огне.
Кадилом выбито стекло в моем окне;
Со всех кропил летит в меня вода святая,
Дождем булыжников мне крышу обдавая;
Они убьют меня, чтоб изгнан был мой бес!
Пока же изгнан я — по благости небес.
«Прочь!» — все булыжники гремят, скрипят все перья.
От этой музыки чуть не оглох теперь я;
Над головой моей весь день набат гудит:
«Убийца! Сжег Париж! Бандит! Злодей! Бандит!»
Но остается всяк руке судьбы покорен:
Они — белы как грач, я — точно лебедь черен.
3 июля
" Нет у меня дворца, епископского сана, "
Нет у меня дворца, епископского сана,
Доходов и пребенд, растущих неустанно;
Мне трона никакой не выставит собор;
Привратник в орденах мой не возглавит двор;
Чтоб пыль пускать в глаза порой простолюдинам,
Не появляюсь я под пышным балдахином.
Мне Франции народ — пусть в униженье он —
Великим кажется, я чту его закон.
Я ненавижу всех, кто рот заткнул народу,
За деньги никогда не стану я приходу
Показывать Христа, что написал Ван-Дик,
Не нужен мне ключарь, причетник, духовник,
Церковный староста, звонарь или викарий;
Не ставлю статуй я Петру, святой Варваре;
Не прячу я костей в ковчежце золотом;
Нет у меня одежд, расшитых серебром;
Привык молитвы я читать без всякой платы;
Я не в ладах с двором, и я вдовы богатой,
Бросающей гроши на блюдо у церквей,
Ни митрой не дивлю, ни ризою своей.
Я дамам не даю руки для поцелуя,
Я небо чту, и я живу, им не торгуя;
Нет, я не монсиньор, я вольный человек;
Лиловых я чулок не нашивал вовек.
Блуждаю лишь тогда, когда путей не вижу,
И лицемерие глубоко ненавижу.
Нет лжи в моих словах. Душа моя чиста.
Сократа в узах чту не меньше, чем Христа.
Когда на беглеца натравливают стаю, —
Пусть он мне лютый враг, я все ж его спасаю;
Над дон Базилио презрительно смеюсь;
Последним я куском с ребенком поделюсь;
Всегда за правду в бой я шел без колебанья
И заслужил себе лишь двадцать лет изгнанья;
Но завтра же готов все сызнова начать.
Мне совесть говорит: «Иди, борись опять!» —
И повинуюсь я. Пусть сыплются проклятья, —
Я выполню свой долг. Вот почему мне, братья,
Епископ Гентский сам в газете говорит:
«Так может поступать безумец иль бандит».
Брюссель, 31 мая
ГОСПОЖЕ ПОЛЬ МЕРИС
Я, сотворив добро, наказан. Так и надо.
О вы, которая в ужасный год осады,
В год испытания великого, сильны,
Прелестны, доблестны, средь ужасов войны
Умели помогать невзгодам и недугам,
Жена мыслителя, который был мне другом,
Умевшая всегда, везде, во всем помочь,
Бороться и терпеть, с улыбкой глядя в ночь, —
Смотрите, что со мной случилось! Сущий, право,
Пустяк: в родной Париж вернулся я со славой,
И вот уже меня с проклятьем гонят вон.
Все менее, чем в год. Афины, Рим, Сион
Так тоже делали. Итак, Париж не первый.
Но вряд ли города на свете есть, чьи нервы
Так взвинчены. Ну что ж, таков судьбы закон:
Коль Капулетти чтим, Монтекки возмущен
И, властный, тотчас же воспользуется властью.
Разбойник, значит, я, да и дурак, к несчастью.
Так оскорбление почету вслед идет;
Так, чтоб низвергнуть вниз, вознес меня народ.
Но славой я сочту как то, так и другое,
А вы, сударыня, вы, с вашей добротою,
И вы, изгнанники, чей дух несокрушим,
Я знаю, верю я, что нравлюсь вам таким:
Я защищал народ, громил попов и честью
Сочту проклятие, что с Гарибальди вместе,
С Барбесом я делю. И вам милей герой,
Побитый камнями, чем признанный толпой.
Вианден, июнь 1871