Она взрастила вас, Адам и Иафет,
Потом взяла себе; и стерла Тира след
Без размышленья и пощады.
Что Спарта ей и Рим? Мемфис лежит в камнях,
И там, где род людской шумел на площадях,
Теперь звенят одни цикады.
Зачем? Чтоб мирно спал тот, кто в гробницу лег.
Зачем? Чтоб после всех крушений и тревог
Апофеоз был воздаяньем,
Чтоб вслед сказавшим «нет!» шли те, кто скажет «да!».
Вещей великое молчанье.
Земле милы жнецы. Вечернею порой
Для них она прогнать хотела б черный рой
Ворон, кружащих над полями,
Когда усталый бык уже едва бредет,
Когда с полей домой торопится народ
И плуг сверкает лемехами.
Она растит цветы, чей жизни краток срок, —
Но разве небеса их слышали упрек?
От белых лилий, винограда,
От миртов в час грозы среди ревущей тьмы
Ни осуждения, ни слез не видим мы,
Как и не знаем жалоб сада.
Всю книгу тайную раскрыла нам земля;
Свершила, что могла: мир низвела в поля,
В утесы дикие и чащи,
Чтоб просветить умы Гермеса сыновьям,
Умеющим читать пока лишь по складам,
При отблеске свечи дрожащей.
Рожденье, а не смерть — вот цель ее. У ней
Язык, чтоб говорить, и острых нет когтей.
Когда ж со злобою неправой
Война ей взрежет грудь глубокой бороздой, —
В негодовании земля, скорбя душой,
Глядит на плуг ее кровавый.
В мучениях кричит она своим сынам:
«К чему ваш гнев и кровь? Что даст пустыня вам?
Зачем губить садов цветенье?»
Земля не любит злых, ненужных ей людей,
И жалко ей до слез растоптанных полей,
Бессмысленного разрушенья.
Земля Церерою была во мгле веков,
Колосьев матерью, и пашен, и лесов.
И слышу я ее укоры:
«Сыны! Деметра я, богиня из богинь,
Постройте же мне храм среди своих пустынь
На склонах вечной Каллихоры!»
СОВЕСТЬ
Собрав всклокоченных детей, одетых в шкуры,
Сквозь бурю и грозу, косматый и понурый,
Брел Каин, трепеща пред гневом Иеговы.
Когда спустилась ночь на скалы и на рвы,
Остановился он над пропастью у края.
Жена и сыновья, без сил, изнемогая,
Сказали: «Ляжем здесь на землю и уснем».
Он не уснул: сидел и думал об одном.
Вдруг, голову подняв, раскрытое широко
Он в небе гробовом, во тьме, увидел око,
Что зорко на него глядело между скал.
«Мы мало отошли», — он, задрожав, сказал.
И, растолкав детей, подняв жену седую,
Он вновь пустился в путь сквозь темноту ночную.
Бежал он тридцать дней и столько же ночей,
Без сна, без отдыха, гоня жену, детей,
Не смея посмотреть назад, дрожа от шума,
Таясь и крадучись. И вот пред ним угрюмо
Простерся океан. Промолвил Каин: «Тут
Мы остановимся; тут мы найдем приют,
Здесь край земли; ничьей мы здесь не встретим мести».
Присев, он увидал опять, на том же месте,
Все тот же зоркий глаз в суровых небесах.
И черным трепетом в него ударил страх.
«О! Спрячьте же меня!» — он завопил. И дети
Глядят отец дрожит, как зверь, попавший в сети.
Он крикнул Явелю, отцу племен степных,
Что меж песков живут в палатках шерстяных:
«Здесь, с этой стороны, меня прикрой палаткой!»
И дети облекли его стеною шаткой,
Прижав ее концы камнями и свинцом.
«Теперь исчезло все?» — склонясь к нему лицом,
Спросила Цилла. «Нет! — ответил он сурово
Прекрасной внучке. — Нет! Меня он мучит снова!»
Ювал, отец племен, живущих в городах,
Придумавших игру на гуслях и рожках,
Сказал: «Я за стеной его укрыть сумею».
И стену медную воздвигли, и за нею
Лег Каин и сказал: «Он все-таки глядит!»
Сказал Енох: «Тогда возьмемся за гранит,
И город выстроим в кольце высоких башен,
Чтоб всех отпугивал, чтоб черен был и страшен,
Построим цитадель, закрыв навеки вход».
Отец всех кузнецов, сам Тувалкаин, — тот
Построил грозный град, чудовищный, громадный.
Пока работал он, другие братья жадно
Ловили всех, кого родил Енос иль Сиф,
И отпускали их живыми, ослепив;
И стрелы по ночам пускали в купол звездный.
И город стал похож на город адской бездны:
Взамен степных шатров сложен гранитный склеп,
И глыбы связаны кольцом железных скреп;
От тени черных стен ночь залегла в просторы;
Строй башен поднялся, огромных, точно горы;
И надпись выбили: «Для бога вход закрыт».
Когда закончили крепленье глыб и плит,
Был Каин помещен средь келии гранитной,
Но дик был вид его. «Исчез ли ненасытный
Тот глаз?» — спросила дочь, припав к его ногам.
И Каин отвечал: «Нет, он все время там!»
Потом он стал кричать: «Копайте подземелье!
Укрыться я хочу навек в подземной келье!
Незримым стать для всех и видеть только мрак!»
И яму вырыли, и Каин подал знак,
Что рад он, и его в провал спустили темный.
Когда ж простерся он, косматый и огромный,
И каменный затвор над входом загремел, —
Глаз был в могиле той и на него глядел.
ЛЬВЫ
Некормленные львы в своем ревели рву,
Природе жалуясь великой, что ко льву
Всегда заботлива в тиши его берлоги.
Три дня не ели львы и, в злобе и тревоге,
Готовы растерзать мучителей-людей,
Сквозь кровлю из полос железных и цепей
Глядели на закат, плескавший кровью алой.
И путник вдалеке страшился запоздалый,
Услыша грозный рык средь голубых холмов.
Не молк у пленников по ребрам хлест хвостов,
И стены рва тряслись — такой голодной страстью
Делились рыжие глаза с багряной пастью.
Ров был глубок; его, обманывая рок,
Скрываясь некогда с детьми, прорезал Ог:
Они, сыны земли, утес пробили темный,
Выдалбливая в нем себе дворец огромный;
Но головами был проломлен мощный свод,
И свет в дыру с тех пор неудержимо бьет,
И для ночной тюрьмы стал крышей блеск лазури.
Навуходоносор, когда царил в Ассуре,
Плитою перекрыть отверстье приказал;
Он счел, свирепый царь, что славно тот подвал,
Знакомый некогда святому старцу Ною,
Гигантам строенный, послужит львам тюрьмою.
Их было четверо, ужасных. Слой костей
Устлал в пещере пол. И пролегла по ней,
Окутывая львов, густая тень утесов.
Метались львы, топча презренный прах отбросов,
Животных остовы, людские костяки.
Лев первый вспоминал содомские пески;
Когда-то, в полноте своей свободы дикой,
Он жил в пустыне Син, в ее тиши великой
И одиночестве. И горе тем, кого
Валил на землю взмах косматых лап его!
То был песчаный лев.
Второй — он жил когда-то
В глуби могучих рощ на берегах Евфрата;
Дрожало все, его завидев у воды;
И, чтоб его загнать, пришлось глотнуть беды:
Охота двух царей нужна была и сети.
Рычал он. То был лев лесной.