Зим бросил чашу на пол и в осколки
Ее разбил.
***
Чтоб освещать подземный зал,
Светильник золотой стоял перед владыкой;
Его своим резцом прославленным великий
Художник из Суматры украшал.
Сверкала в тьме та лампа золотая.
Зим ей сказал:
«Ты светишь здесь одна.
У сфинксов ночь в глазах, а чаша, налитая
Сверкающим вином, безумна от вина.
О светоч! Ты один всегда сверкаешь,
Бросая на пиры веселый, ясный взгляд.
О лампа, в дни ты ночи превращаешь!
Мне кажется, как музыка звучат
Твои слова; так пой же песни мне ты,
Которые царю никем еще не петы.
Пой, развлекай меня… Я проклял все кругом
И сфинксов с взглядами чудовищно-немыми,
И чашу лживую с обманчивым вином».
И лампа отвечала Зим-Зизими:
«Царь Вавилона, Тира властелин,
Ганг данью обложив и Фивами владея,
Отняв Афон у львов и Дельфы у Тезея,
Исчез с лица земли братоубийца Нин.
По ассирийскому обычаю зарыли
Его в глубокой яме, и к могиле
Заложен был тяжелым камнем вход.
Но где? Земля на то ответа не дает.
Стал тенью человек. Когда бы можно было
Проникнуть в вечный мрак, где славы тень почила.
То там, где некогда лежала голова,
Остаток черепа нашли бы мы едва,
Да палец костяной, белеющий чуть видно.
За остов Каина их мог принять Адам…
Там содрогается и самая ехидна,
Скользнув по разложившимся костям.
Нин мертв и от земли себя не отличает.
В его могилу Смерть приходит иногда
И ставит хлеб пред ним с кувшином, — в нем вода.
Порою Смерть прах мертвеца толкает
Своей ногой: «Царь, встань; ты не один;
Ты голоден; обед бери в своем жилище». —
«Но у меня нет рук», — ей отвечает Нин.
«Так ешь». — «Но у меня нет больше рта для пищи». —
«Взгляни на этот хлеб», — Смерть говорит в тот час,
И отвечает Нин: «Я не имею глаз».
***
Зим в бешенстве вскочил, и лампа золотая
Упала, сброшена им на пол со стола.
Она погасла вдруг.
И Ночь тогда вошла.
Исчезла зала, мраком залитая.
Султан и Ночь осталися вдвоем;
И, за руку во тьме султана увлекая,
Сказала Ночь одно ему: «Идем».
РАБОТА ПЛЕННЫХ
Бог рек царю: «Я твой господь. Мне нужен храм».
Так в синих небесах, где звезды льнут к звездам,
Бог говорил (то жрец по крайней мере слышал).
И царь призвал рабов и к ним с вопросом вышел:
«Найдется ли средь вас, кто б мог построить храм?»
«Нет», — был ответ. «Тогда я смерти вас предам.
Бог гневается; он желает жить во храме.
Он властен над царем, царь властен над рабами.
Все справедливо».
Тут он сотню их казнил.
И раб один вскричал: «Царь, ты нас убедил.
Вели, чтоб где-нибудь нам дали гору. Роем
В нее мы вроемся. И храм в горе построим.
«В пещере?» — царь спросил. «О всемогущий царь,
Бог не откажется такой признать алтарь;
Ужель помыслить мог ты хоть на миг единый,
Что бога оскорбит алтарь в пещере львиной?» —
«Работай», — молвил царь.
Раб гору отыскал,
Крутую, дикую, по имени Галгал:
И стали пленники ее долбить, своими
Звеня цепями; раб, товарищ их, над ними
Начальствовал: всегда во мраке рабства тот,
С кем власть беседует, других рабов гнетет.
Они работали, врезаясь в грудь Галгала.
Вот кончили, и раб сказал: «Пора настала,
Веление небес исполнено, о царь;
Но молим: соизволь взглянуть на наш алтарь;
Он создан для тебя сперва, потом — для бога».
«Согласен», — царь сказал. «Мы долг свой помним
строго, —
Сказал покорный раб, простершись на камнях. —
Мы обожать должны твоих сандалий прах.
Твое величие когда пойдет?» — «Тотчас же».
И раб согнувшийся и властелин, без стражи,
Вошли в разубранный шелками паланкин.
В горе колодец был, и камень-исполин,
Канатом вздернутый, висел над мраком зева.
И властелин и раб во вспоротое чрево
Горы вошли вдвоем через колодец тот —
Кирками выбитый единственный проход.
Спустились. Царь, во тьме оставшись беспросветной,
Сказал испуганно: «Так входят в кратер Этны,
В нору сивиллину, что вечный мрак таит,
Или — еще верней — в безвыходный Аид;
Но к алтарю идти чрез черную берлогу…» —
«Вверх или вниз идя, всегда доходят к богу, —
Сказал, простершись, раб. — Во храм прекрасный твой
Добро пожаловать, владыка дорогой;
Ты — царь царей земных; средь гордых и великих
Ты — точно мощный кедр среди смоковниц диких,
Ты блещешь между них, как Патмос меж Спорад». —
«Что там за шум вверху?» — «То заревел канат:
Мои товарищи там опускают камень». —
«Но как же выйдем мы?» — «Владыка, звездный
пламень —
Опора стоп твоих, и молнию страшит
Твой меч, и на земле твой светлый лик горит,
Как солнце в небесах; ты — царь царей; тебе ли,
Величью ль твоему страшиться?» — «Неужели
Нет выходов других?» — «О царь! Ведь сто дорог,
Лишь только пожелай, тебе проложит бог».
И царь вдруг закричал: «Нет более ни света,
Ни звука. Всюду мрак и тишь. Откуда это?
Зачем спустилась ночь в храм этот, как в подвал?»
«Затем, что здесь твоя могила», — раб сказал.
"Я наклонился. Там, в таинственном провале, "
Я наклонился. Там, в таинственном провале,
Бичи всемирные, покрыты тьмой, лежали.
«Тиберий!» — крикнул я. «Что?» — отозвался он.
«Так, ничего, лежи». И я позвал: «Нерон!»
Другой ответил зверь: «Что, дерзкий?» — «Спи». Могила
Умолкла. «Тамерлан! Сеннахериб! Аттила!»
Три пасти рявкнули «Мы здесь. Кто нас зовет?» —
«Покойтесь! Тишина!» Окликнул я: «Нимрод!» —
«Что?» — «Ничего, молчи». Я крикнул вновь упрямо:
«Кир! Гамилькар! Камбиз! Рамзес! Фаларис!» Яма
Спросила: «Кто зовет?» — «Лежите!» Я сравнил
Все гулы смутные встревоженных могил,
Дворцы с берлогами, с лесною глушью троны,
Крик Иннокентия и тигровые стоны, —
Над всем поникла ночь, какою облечен
И Герберт в мантии и в пурпуре Оттон.
Я убедился: все лежали там рядами.
Задумчив, крикнул я: «Кто худший между вами?»
Тогда из глубины, раскрывшей черный зев,
Как из гнезда грехов, стяжавших горний гнев,
Свернувшись в смрадной тьме, как червь, согретый в язве,
Сам дьявол крикнул: «Я!» Ответил Борджа: «Разве?»