Когда сражен герольд прогресса и народа,
Когда незримый перст низвергся с небосвода
И оторвал от уст глашатая трубу,
Когда Боцарис мертв и Байрон спит в гробу,
Когда в безвременной могиле охладели
Останки четырех сержантов Ла-Рошели, —
Рыдают нации, и горе клонит их
К земле, как ураган — хлеба в полях густых.
Священны павшие. Они живут меж нами,
Воспламеняя нас своими именами.
Они — надежды луч, они — пример живым.
Пускай повсюду мрак — их свет неугасим.
Их твердый взор в борцов уверенность вселяет.
Их образ с детских лег в мужчине оставляет
Желанье гордое стать с ними наравне.
И в час, когда опять в небесной вышине
Свобода, заалев, восходит над землею,
Их тени мощные сливаются с зарею.
Усопший для живых становится вождем.
В такие дни, когда все рушится кругом,
Когда история дрожит в руках бандита,
Когда злодействует преступник неприкрыто,
И дерзко маску рвет с бесстыдного лица,
И добивается в конце концов венца;
Когда пугает всех нахальная бравада,
И совесть робкая, не поднимая взгляда,
Крадется, словно вор, таясь; когда на лбах
Поставили свое клеймо позор и страх, —
Отрадно увидать глухой порой полночной,
Что саваны во тьме белеют непорочно,
Что те, кто опочил под сенью гробовой,
Полны таинственной и строгой чистотой.
Усопших мертвыми считаем мы напрасно.
Усопший — это дух, который ежечасно
С народом из-за туч неслышно говорит.
Мертвец не тот, кто мертв, а тот, кто позабыт.
Изгнанник — вот кто мертв. «Что с родиной моею? —
Он горько думает. — Разбойник правит ею.
Рабыней сделалась великая страна.
Бесчинствует тиран. Безмолвствует она!»
Изгнанник, свыкнись с тем, что за твои лишенья
Наградою тебе — насмешки и забвенье.
Иного хочешь ты! Тогда иди вперед!
Куда? В могилу, в ночь, в моря, где шторм ревет.
Раз даже истина становится обманом,
Раз Августы идут вослед Октавианам,
Раз тот, кто был вчера святым, теперь злодей, —
Изгнанник, будь немым.
И звук людских речей
И ропот волн полны иронии жестокой.
Ненужный сеятель, напрасно одиноко
Ты в борозду сердец бросаешь семя дум.
Глумленьем над тобой звучит холодный шум,
С которым жизнь вокруг катится непрестанно.
Не слышен голос твой за ревом океана.
Ты — гость у тех, кому милы в своей стране
Свобода и закон, но деспотизм — вовне.
Ты видишь англичан, хвалящих Бонапарта,
И Лондон-Карфаген, где затерялась Спарта,
Где курят фимиам насильникам любым.
Тоскливо ты бредешь по стогнам городским,
И, равнодушием исполнена без меры,
Косится на тебя толпа, как на Гомера.
15 июля 1868
РАВНОДУШИЕ ПРИРОДЫ
Вы говорите мне:
«Столь долгий гнев жесток!
Так даже не казнит неумолимый рок.
Вам ненавистный строй явился ли преградой
К тому, чтоб зрел миндаль и гроздья винограда?
Чтоб солнце вешнее дарило свет лесам,
Рождая аромат, и жизнь, и птичий гам?
Как, разве за лета преступной власти этой,
За долгих двадцать лет, остались неодеты
Деревья зеленью, весне наперекор?
Как, разве старый дуб, который с давних пор
Трудился, с трепетом за ветвью ветвь рождая,
Сказал вдруг: «Я устал. Голубок белых стая,
Малютки снегири, покиньте эту сень.
Я кончил». В дни весны какая же сирень
Не расцвела и бук, разбуженный зефиром,
Не осенил листвой Вергилия с Титиром?
Кто из дубов за вас? Где стройный тополь тот,
Который бы не цвел, чтоб продолжать свой род?
Пусть Бонапарт — Аман, вы ж — Мардохей, но ивы
Вступились ли за вас толпой своей шумливой?
Какое дерево свой задержало рост
И, зная, что никто не должен видеть гнезд,
Их благодетельной листвою не покрыло?
Весной, прекраснее Пелайо и Ахилла,
Со светочем в руке нисходит с гор крутых
Освободитель май в доспехах голубых.
Он гонит зиму прочь, он гонит прочь морозы,
И из темницы он освобождает розы;
Тяжелый ледяной срывает он замок,
Чтоб вышли на поля акации и дрок.
Уж двадцать лет прошло, и с каждым все пышнее
И рощи юные и старые аллеи,
И шумом голосов наполнен свежий лес».
Я, солнце, справедлив: под синевой небес,
Где проплываешь ты без гнева и волненья,
Я вижу, как растут леса и преступленья.
8 мая 1869
ЗА ДЕСЕРТОМ
«Мой брат, порядка вы и общества спаситель!» —
«Мой брат, вы дерзкого народа усмиритель!
Ах, эта Польша! Нас она изводит всех!» —
«О брат мой! Вам везде сопутствует успех:
Париж покорен вам, вы — покровитель Рима». —
«Елачич молодец! Ваш Муравьев, вот имя!» —
«У вас есть Канробер, он не чета Бюжо!» —
«Токайским чокнемся!» — «Иль вашим кло-вужо!» —
«Любезный брат, у нас была когда-то ссора,
Но я всем сердцем ваш!» — «Причиною раздора
И той войны — не я!» — «Победною рукой
Разбили вы мой штаб!» — «Все знают, вы герой!» —
«Вы гениальны!» — «Да, но ваша храбрость выше». —
«Народ кричит: виват!» — «И я с восторгом слышу
Все эти возгласы, несущиеся к вам». —
«Народ у вас в руках». — «Но вас он обожает,
Меня же только чтит». — «Приятно расцветает
Жизнь светская у вас. Обилие балов…
Все это удалось вам просто, без трудов!»
Так за десертом царь и император врали,
А мертвецы в земле зловеще хохотали.
1868
ОБЕН
1
«А сколько лет тебе? Где родина твоя?» —
«Шестнадцать минуло. Жила в Обене я». —
«Обен? Там, кажется, шахтеры бунтовали?» —
«Нет, бунта не было. Нас просто убивали». —
«Что добывают там, скажи?» — «Голодный мор». —
«Да, каторжник живет счастливей, чем шахтер.
Но ты, дитя, ужель ты гнула в шахте спину?» —
«Да. Мне платили су за каждую корзину.
Мой старый дед убит был взрывом наповал.
Лишился брат ноги — и вот калекой стал.
Об этом долго шли в поселке разговоры.
Отец мой, мать и я — мы все в семье шахтеры.
Работа нелегка, бранился мастер злой…
Когда кончался хлеб, нам уголь был едой.
Я как скелет худа, и мне мешает это». —
«Как в подземелье раб, шахтер не видит света». —
«Увы, все это так! Спускаешься на дно,
Кругом так холодно, и скользко, и темно.
Струится вечно дождь, хоть неба нет в забое.
Под сводом земляным бредешь, согнувшись вдвое,
Потом ползешь в воде, и мрак везде глубок,
И надо укреплять нависший потолок.
Порой приходит смерть. Она как гром грохочет.
Ничком ложатся все. Спастись ведь всякий хочет.
Кто не убит — встает. Еще чернее мрак.
Шахтер в своей норе не человек — червяк.
Бывает, повезет — в длину проходит жила.
А если в высоту? Ведь это — как могила.
Потеешь, кашляешь; бросает в холод, в жар;
И кажется, что спишь и давит грудь кошмар.
Не люди под землей, а привиденья бродят». —
«Крестьяне, что в нужде всю жизнь свою проводят,
Богаты воздухом». — «Мы задыхались там». —
«Вы жаловались?» — «Да. Просили, чтобы нам
Работу тяжкую немного облегчили,
И помогли бы жить, и больше бы платили». —
«Что вам ответили?» — «Что мы должны молчать.
Хозяин в гневе был и в нас велел стрелять.
Отец мой был убит, мать с горя помешалась». —
«И ты совсем одна?» — «С братишкой я осталась.
Он без ноги. Должна я помогать ему.
Просила хлеба я — запрятали в тюрьму,
И не понять, за что. Бог не дал мне рассудка». —
«Так что ж ты делаешь теперь?» — «Я — проститутка».