эти ошибки слишком по-кирасирски
звенят... молчите? налейте-ка мне
вон того ответа
— гм! умноженное на гм!
— вся фраза забинтована. Видны
лишь обугленные
— что? что? в вопросительном кон
це
— сквозь бинт проступила усмешка
в виде запекшегося заглавия да
глаза беззаборные
— за ними придут
— тихо! а то носилки без слов
тихо будто не существует звуков.
вместо лица — другой отнесенный
угол. шаги удаляются в сторону без
начала. названия улиц названия
старинных прогулок. числа сами се
бе смысл и сами себе
конец
МОНАСТЫРЬ1
гадалкой ночи реет,
вокруг звезд летает
и лучи их заплетает,
словно косы дочерей.
смотрят горные уступы
на полет хрустальной ступы,
на поющий путь метлы,
ликом грозны и светлы.
вот дубовый монастырь,
бочек обручи ночные,
ягод кислые листы,
осень — разные чины им.
мха монахи пировали,
люд брусничный валом валит.
в окнах — синяя слюда
зимовавшей стрекозы,
залетающей сюда
волей бабушки-грозы.
комариным голоском
гриб пищит, крутя носком.
бородатая икона
свежевспаханной земли.
над оврагами закона
чудным запахам внемли!
опрокинул бочку — брага
потекла по дну оврага,
и пьянеющим кустам
пчелы двинулись к устам.
звук пчелиного набата,
словно золото во мху.
борода хмельной лопатой
окунулася в уху.
и рыбак кому-то ложкой
деревянной погрозил.
веселящиеся мошки,
в речке плещутся язи.
бочки катятся, другие,
ночи обручи тугие,
и рассвет, как пьяный нищий
выбивает пяткой днище
и дубовых же людей
шапкой кличет веселиться,
но у бедных желудей
унесла молитва лица.
а хмельная позолота
облезает на воротах.
монастырскими кудрями
машет леший или лось?
разной нечисти и дряни
столько за ночь развелось!
в монастырские подвалы
бочки прятали бывало.
звон загадочный монет
и лучины алчной свет,
и монет чеканки той
профиль осени златой.
сторож пьяный не заметил,
кто-то темный, ликом светел,
будто он сошел с иконы,
в складках памяти суконной,
шаг усталый, человечий,
умоляя, тают свечи,
на коленях темнота,
пали истовые тени,
словно жалобы кнута,
словно руки просят денег.
с блеском тайны позабытой
широко глаза открыты,
будто звездный поводырь
в ночь ликующего пенья,
в ночь слепого вдохновенья,
в ночь отчаянья воды.
наяву сверкнул иль снится
терем, брошенный ресницам?
теням грозного суда —
окон синяя слюда.
эти складки возле губ —
это дерево упало,
и темнеют на снегу
ветви скорбно и устало.
угол, грезы паука,
серебро и паутина,
с замирающей лучиной
реет смуглая рука
в перстнях странствия ночного
вдоль зубцов монастыря.
ветра, духа ли печного
сумрак стоны растерял?
его волосы, беззвучно
ниспадавшие на плечи,
заслоняет призрак тучный
свежевыбеленной печи
и взметает шумный ворох
над смирением волос
пожелтевших приговоров
синим шалостям стрекоз.
и качнулись тени враз
на краю бездонных глаз,
как разбуженные девы
пеньем пропасти внизу,
вопрошающие: где мы?
безучастную лозу.
сторож с сонным фонарем,
шапка ветхая на нем,
это даль кладет поклоны,
елей частые кресты,
это знак перстов зеленых
белолицей бересты.
златотканные враги
и ковер с пушистым брюхом
жадно кушали шаги,
скрип ловя персидским ухом.
свечи бросились бежать,
пламя в ужасе теряя
и одеждой задевая
настоятельницу-мать.
по монахини молились,
и молитвы по плечам
рассыпались и струились,
темным золотом звуча.
тяжесть темного узла,
скок упругого козла —
закружились, забодались
круторогие огни,
диких глаз промчались дали —
ниже голову нагни!
осы в заросли густые
тянут струны золотые,
гусли запахов медовых
сказы выплели из кос
синим трауром на вдовах
заколдованных стрекоз.
2
оставляя рясы клочья,
продирался сквозь кусты,
потекло вино из бочек
басом темным и густым.
чудо бросило огонь им —
была бочка, стало две!
но еловая погоня
настигающих ветвей
захрустела за спиною,
дышит хвоей тяжело:
ты шутить хотел со мною!
ель надвинула шелом
с переносицею темной
грозно сдвинутых ветвей.
еж свернулся, тайну словно
в прелой празднуя листве.
золотое дремлет око,
и зеленым шлемом лес
зачерпнул воды глубокой
с синим празднеством небес.