строг устав прозрачных вод.
тихий набожный народ,
монастырь озерной были.
сестры-рыбы тихо плыли,
не резвися, не ныряй —
строг устав монастыря.
заискрилися и скрылись,
плеск содеянной вины.
уши раковин раскрылись
слушать струны глубины.
и, с округлым скорбным ртом,
мать-игуменья вздыхала:
сом ли это, или сон
был навеян опахалом?
мать-земля в себя зовет,
тихо дерево течет
и годам кругов зеленых
завершает грустный счет.
и в утихшем птичьем гаме
по воде пошел кругами
звук серебряный и дальний
прозвеневшего луча.
но на дне исповедальни,
в уши раковин шепча
и колыша плавниками
синий занавес воды,
рыбы ждут дремучий камень,
блещут в нитях бороды.
от удара плавников —
две серебряных метели,
и слова, сверкнув, взлетели
стаей вещих пузырьков.
всех утешит он, а бедных
тихой медью одарит.
но пора звонить к обедне!
что же медлят звонари?
голубая колокольня
всколыхнувшихся небес.
звуки золотом окольним
забрели в подводный лес.
за плавник лучи обвили,
звонко в солнце зазвонили,
и причудливые тени
от неверия бород
заметались, полетели,
и ликует серебро.
и чело украсил инок
желтым обручем кувшинок,
не молитва и не сказ,
это — правда синих глаз.
сестры-рыбы льнут к оконцу:
это шелест слышен чей?
сквозь стрекоз пробилось солнце
голубым снопом лучей.
звона блещущие слитки
зарывались тихо в ил,
где полночный страх завил
дом отшельницы-улитки.
где русалкиным ресницам
брошен синий невод сна,
монастырская темница
тишиною поросла.
колыхнулся и поник
рыбы-сторожа плавник.
с связкой звонкою лучей
от темниц и от подвалов,
от подводных светлых залов,
от сокровищниц ночей.
и русалка встрепенулась,
снам прощально улыбнулась.
звон все медленней и глуше,
мудрость раковины — слушать
и сплетать в жемчужный дым
тайны неба и воды.
больше деве не спалось,
стража глаз мигнул и ожил,
так печален и тревожен
был обряд ее волос.
бледный луч уже потух,
каждый волос — это дух,
тихой зеленью блестят,
песнь от темени до пят.
солнце село за лесами,
дымный гребень ей оставив.
над водой гадали звезды,
рой судеб чертили воздух.
дева шепчет: ночи ради!
и протягивает пряди
умоляющих волос.
око сторожа зажглось.
он гремит клешнею рачьей:
стала ласкова, добра.
подкупить и одурачить
хочет стаей серебра...
духи-волосы густы,
спит подводный монастырь.
лунный луч коснулся слуха,
рыбы светлые стоят,
и в питье печальных духов
льют стрекозы синий яд.
дуновение сосны —
и пронесся запах хвои
над молящейся травою.
заблестели рыбы-сны.
елей ночь стоит густая,
разметавши хвою звезд.
и икону держит стая
чуть колышемых стрекоз.
синий блещущий оклад.
под водою слышен клад,
слышно пение и звуки,
как в тоске ломают руки,
как баюкает вода
древних раковин года.
1977—1978
даль с ними и со мной, с собой — дожд
ливой.
оттуда приходят осенние дни, чтоб этот
холод справедливый коснулся тех, кто
не одни.
вы ночь? — спросил я глухо.
она ответила: всегда.
стальным плечом коснувшись слуха, словно
клейменая звезда.
скажи мне рой твоих мечтов, твои про
зрачные педели, пусть сваи гордые мос
тов и ветер напрочь опустели.
кто, как безмолвный и каменный вид, себя
дает воде чугунной?
ссутулив очи, он молчит для отражений
семиструнных.
час подошел к облакам, к полночи, зла
том сверкнув, холода вогнутый храм в
воздухе водном разув.
пусть смысл уйдет в какую-нибудь даль:
там ему место.
вот случай: если утра сталь запнется
судороги вместо
ВЕСЕННЕЕбыл славный, непрошедший день.
лучей имена ликовали,
и свет гремел на наковальне,
и опускала молот тень.
я в этот миг кузнечно-страшный,
полуоглохший-полунет,
вдыхал седеющие башни,
зари откашливая след.
и мощные узлы ограды
метали копья на бегу
в — чтоб воскресая был не рад он —
веков простуженный чугун.
о, поздняя моя отчизна!
о, слово умершее вслух!
какой усмешкою ты вызван,
созвездий сгорбившийся дух?
* * *портрет художника.
его глаза лежат как глыбы на белом возду
хе вокруг, в петлице холод отличился сво
ими лепестками вдруг.
художник говорит, слова с порога сразу в
тишину, ломая цвет старинного объема, взя
того в турецкий плен нести свой жбан.