Величие ночи развеяно в клочья
Для встречи пылающего божества.
На реактивной тяге
Этот зверь со своей высоты, свысока
Не признаёт родства
С горделивым племенем птиц.
Серный огонь, ярясь у крыла,
Перечеркивает серый покой пустоты
Полоской белой зари.
Круги иллюминаторов, словно венцы,
Пламенеют вокруг голов
Людей,
Отдавших себя во власть
Турбинам... Мгновенная мертвая боль
Врывается в сердце — и бесцветная высь
Рассечена, и в расселинах туч
Громадятся гривы гор...
И сразу же — темная ночная тишь,
А я — лишь тлеющий уголек
Внутри изъярившего себя дотла,
Испустившего дух зверя.
Надрез,
Легший наотмашь, вкось
По черному чреву ночной тишины,
Кровенеющий лоскуток,
Тень ушедшего дня —
Это ее тень,
Спрессованная в звезду
Под тяжким натиском тьмы, —
Оттени ее бледный блеск,
Вспухшая мраком ночь.
Она даровала покой
Поколеньям сутулых спин,
Притулившихся возле дверей
Своих кособоких лачуг,
Да баюкала ночами базар —
Беспокойная земная звезда,
Берегущая людской покой.
Из детской молитвы
о милосердии
Кно[1] милосердный
Молись за меня
Дом мой родимый
Молись за меня
Поле широкое
Молись за меня
Дорога далекая
Молись за меня
Ветры высокие
Несите мольбу
Твои на пороге я
Листья кладу
Веточка с почками
А ягоды три
Летите горькие
Молитвы мои!
Погибающий новорожденный. Это ребенок,
который умирает, но возрождается вновь
и вновь, чтобы вечно мучить мать.
(Поверье народа йоруба)
У ног моих бьется немая мольба —
Это блики твоих браслетов.
Но тщетна твоя волшба:
Я — обреченный Абику.
Что мне каури, стада скота,
Дымок очага ароматный? —
На батате не растут амулеты
Для последнего погребенья Абику.
Так сожги на огне улитку, возьми
Черепок раскаленной ракушки
И выжги клеймо у меня на груди,
Чтобы сразу узнать Абику.
Запомни — белке не по зубам
Только орех из камня,
И, узнав узника веков, отрой
Как можно глубже могилу.
В веках, в череде материнских утрат
Я обречен возрождаться.
Запомни — даже похоронный обряд
Призывает меня на землю,
Вечно влажную от горьких слез,
Стынущих росою смерти
В вечерних сумерках, когда пауку
Легче справиться с жертвой.
Ночь, дающая Абику жизнь,
Расцветает смертельным утром,
А схватки родов рождают крик,
Исторгаемый хваткой смерти.
Созревшее лоно рождает плод,
Но созревший плод умирает, —
Мать дарует Абику смерть,
Вечную его праматерь.
Радость ее дика, дика,
Переставши ткать, говорит она:
Разгрызи скорлупу, блеснет слюна, И сломаешь зубы — на века, на века.
Сила ее дика, дика,
В ней бьется тоска последней любви:
Это последненький мой. В любви
Пусть завязь жизни будет крепка.
Эта минута дика, дика —
Мгновенье отринуто. И вот когда
Сжатый кулак разожмется, когда
Распутает узел твоя рука,
Ты увидишь колтун из волос. Дика
Ухмылка ее — в ней гибель вождя,
Ей мнится сквозь смех, что судьба вождя —
Судьба старика — была легка.
Страсть ее слов дика, дика.
Придется ли мне разгрызать орех?
Я понял, и я оправдал ее смех:
Она слепа — на века, на века.
С громом дробясь меж уступчатых туч
На косых перекрестках дождей, Пламя вплавляется в жизнь.
Огненные толчки
Сердца: последняя дрожь
Загнанного зайца, — и тьма
Перед молнией: миг рожденья,
Подтверждающий паденье и смерть
И любовь, — и вот уже семя
Распадается, ликуя. В ночи,
В самоотреченье растет
Трепетная нежность:
Лучи,
Протянувшиеся из глубин