«Всю ночь шумело…»
Всю ночь шумело
Надо мной
Тысячелисто и шершаво.
Земля,
Храня вчерашний зной,
Еще в беспамятстве дышала.
И каждый звук —
Вблизи, вдали —
И умирая, был неведом:
Он не был голосом Земли —
Он был ее тяжелым бредом.
Но и в бреду Все тот же строй,
Что в час —
И первый и последний —
С неотвратимостью крутой
Выравнивает наши бредни.
«Поднялась из тягостного дыма…»
Поднялась из тягостного дыма,
Выкруглилась в небе —
И глядит.
Как пространство
Стало ощутимо!
Как сквозное что-то холодит!
И уже ни стены,
Ни затворы,
Ни тепло зазывного огня
Не спасут…
И я ищу опоры
В бездне,
Окружающей меня.
Одарив
Пронзительным простором,
Ночь встает,
Глазаста и нага,
И не спит живое —
То, в котором
Звери чуют брата и врага.
«Зачем так долго ты во мне?..»
Зачем так долго ты во мне?
Зачем на горьком повороте
Я с тем, что будет, наравне,
Но с тем, что было, не в расчете?
Огонь высокий канул в темь,
В полете превратившись в камень,
И в этот миг мне страшен тем,
Что он безлик и безымянен,
Что многозвучный трепет звезд
Земли бестрепетной не будит,
И ночь — как разведенный мост
Меж днем былым и тем, что будет.
«Одним окном светился мир ночной…»
Одним окном светился мир ночной.
Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
А мать его глядела на меня
Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,
Глядела, не тревожа, не храня
Той памяти, в которой счастья нет.
И были мне глаза ее страшны
Спокойствием, направленным в упор
И так печально уходящим вдаль,
И я у черной каменной стены
Стоял и чувствовал себя как вор,
Укравший эту тайную печаль.
Да, ты была моей и не моей…
Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль
И знаю: материнская печаль,
Украденная, вдвое тяжелей.
«Померк закат…»
Померк закат, угасла нежность,
И в холодеющем покое,
Чужим участием утешась,
Ты отошла — нас стало двое.
Ах, как ты верила участью!
Тебе вины любая малость
Неразделимой на две части
И не всегда твоей казалась.
Я оглянулся и увидел,
Как бы внесенные с мороза,
Твоей неправедной обиды
Такие праведные слезы.
И вызрел приступ жажды грубой —
На все обрушить радость злую,
Таили дрожь презренья губы,
Как смертный трепет поцелуя.
Но отрезвляющая воля
Взметнула душу круче, выше, —
Там нет сочувствия для боли,
Там только правда тяжко дышит.