— О Русское племя!
Ты уже за Изюмским бугром!
* * *
Налегла на Сюурлий
мгла —
лиловый чад,
замигала, заюлила
юркая заря
над разливом Сюурлий.
Соловьи закрыли клювы,
но, в предвестье орд,
вытаращив очи-клюквы,
воронье ревет
над разливом Сюурлий.
Прислонив щиты к телегам —
там казна и раб, —
дремлют правнуки Олега.
Богатырский храп
над разливом Сюурлий.
Хан Кончак полки скликает,
и крадется Гза…
Замолчала под клинками
ратная гроза
над разливом Сюурлий.
Тогда половчане
варили рис и просо в молоке,
и ели сыр, и пили кобылье молоко,
они подсовывали под седла лошадей куски конины,
они гнали лошадей,
лошади потели, и мясо нагревалось,
и кочевники ели теплое мясо,
и что было на следующий день…
* * *
На другой день ранней ранью:
С Азовского моря бредут черно-бурые тучи.
Они прибредут,
они разразятся грозой.
И гром застучит,
как под смерчем громоздкие сучья,
и молнии накрест
перечеркнут горизонт.
И дождь не водичкой —
пернатыми стрелами хлынет,
и будет не бой —
будет бойня корежить дубы,
и сабли преломятся
о половецкую глину,
и копья потупятся
о половецкие лбы.
И буйные ветры,
великие внуки Стрибога,
накрутят спиралями
пыль на копыта волов…
С Азовского моря
ползет половецкая погань,
мотая шарами нечесаных черных голов.
Горланят быки,
запрокинув двурогие морды,
бесштанные половчата
в скрипучих телегах юлят…
Шары волосатых голов
от Кальмиуса до моря
гортанными гиками
загородили поля.
— О Русское племя!
Ты уже за Изюмским бугром!
То было в те бои и рати,
когда разладица росла,
когда в черниговской палате
скончался мудрый Ярослав,
когда Олег, призвав Бориса
в болотистый Тмуторокань,
по всей Руси с Борисом рыскал,
да так,
что уши затыкал,
заслышав бряк стремян Олега,
неколебимый Мономах
и за дружинниками бегал,
ломясь в кабацкие дома,
и двигал косяки дружин
не щит на щит —
на тело тело…
Так рухнул у ручья Канин
Борис,
прокняживший неделю.
Вода в Кагальнике горька,
но пуще прежнего прогоркла,
как подломился Тугоркан
под саблей зятя Святополка.
Междоусобья и крамолы
век человечий коротали.
На пашнях злаки перемерли,
не слышно покриков ратаев.
Одни воро́ны,
брюха ради,
на падаль
падали повально.
То было в те бои и рати,
но равной
рати
не бывало.
Что мне шумит,
что мне звенит
далеко-далече
рано перед зорями?
С рассвета до полночи,
с полночи до рассвета
втыкаются стрелы
в разинутые зрачки
и копья прокалывают
кольчужные сетки
насквозь,
до лопаток.
Кобылы,
храпя у реки,
колотят копытом еще не остывшие ребра,
и ребра потрескивают.
Пробираясь по ребрам вперед,
бойцы-половчане,
чумея от бычьего рева,
сдирают
с трупья золотое добро и тряпье.
Беснуется Всеволод.
Разве зарубленный ляжет.
Забыты Чернигов,
отеческий ласковый стол,
где дымом исходят
котлы поросячьих ляжек,
где Глебовна блещет
грудастою красотой.
На третьем рассвете
ковуи не вынесли боя,
бегут, озираясь,
роняя тупые мечи,
кровь затвердевает,
кровь крошится под ногою
и красными щепками в спины ковуям стучит!
Напрасно князь Игорь
ковуям грозит: «Берегитесь!» —
на иноходце бичом вымещая зло, —
ковуи бегут!
А у князя рука перебита,
рука омертвела,
висит на плече, как весло.