* * *
И тропинки нет обратно:
стяги пали,
разлучились два брата
на реке Каяле,
на Макатихе кручинной,
где на месте свалки
ковыряют мертвечину
голодранцы-галки.
Галки прыгают, пугаясь:
там скула,
там ус торчит.
Сватов напоив поганых,
полегли русичи,
пир докончили со славой
за краину Русскую…
Преклонили дубравы
разветвленья хрусткие.
Закачались ковыли
жалостливо по́ полю.
Убирают ковали
наковальни в по́дполье.
Не ковать им, ковалям,
ни мечей, ни копий.
Им по избам ковылять
с мелочной поковкой.
* * *
Мерзлотой засквозило
с гор.
Этот год будет
Год — Скорбь,
этот год будет
Год Зла.
Полушубки сгниют на плечах,
негасимая зола
заледенеет в печах.
Этот год будет
Год — Мор.
Лед сукровицей
запятнается.
В этот год
приплетется домой
уцелевшее войско:
пятнадцать
замордованных смердов-кощеев.
И расскажут пятнадцать о битве,
раздвигая красные щели,
щели красные ртов…
Обида
приподнимется хмурой Девой
в предрассветном пресном сиянье.
И расплачется Дева:
— Где вы,
русоусые россияне?
Где вы, мужественные хоробры?
Почему не вернулись утром? —
Завалил бурелом тропы,
и дороги бурьян запутал.
Не ценили князья правду,
чуть нелад — вынимали нож,
говорил брат брату:
— Вот мое, а вот мое ж! —
И делишки кромешно крошечные
величали Делом Великим…
И растаптывал враг лошадью
Русь,
лихую
да лыковую.
О, далече зашел сокол,
птиц гоня к морю!
А Игорева храброго полка
не воскресить!
Непустеющая половецкая степь!
От Дуная до Волги углом
под уклон.
Сколько разноплеменных костей
в половецкой степи полегло.
Поле глохло от сеч.
Пёк песок — не ступить.
Преклоняли уродцы стволы.
Полоумные дрофы дразнили в степи.
Незнакомые злаки цвели.
Да шумливо шныряли по хрупким бобам
шайки сусликов-свистунов.
Да над чабером чавкал
сонливый байбак,
вымирающий гений степной.
* * *
В Киеве на горах…
Святослав смутный сон видел
в Киеве на горах.
— Всю ночь с вечера, —
сказал он, —
у моей серебряной кровати
стояло семь воронов,
как семь апостолов Византии —
окаянные очи,
пернатые лица.
— Всю ночь с вечера, —
сказал он, —
они не сказали ни единого слова,
ни вороньего, ни человечьего.
Они подавали вино,
у них были не птичьи, а девичьи пальцы,
а на мизинцах мигали драгоценные перстни,
и нежили они меня,
а вино было цвета отруты.
А потом у них стали восточные лица,
и семь лиц улыбались
четырнадцатью восточными глазами.
Они держали в желтых руках
четырнадцать белых свечей,
но не воск замерзал на свечах,
а красные капли крови.
И еще они шили мне саван
иглами большими, как копья.
— Всю ночь с вечера шили, —
сказал он.