Стужа, стужа у камина, припустил я два колена,
встал я — столб у кабинета! — ив оконце дал вопрос:
— Сэр, — спросил я, — что ж вы бьете тростью в стекла, как
в балете
Люцифер в цилиндре? Бросьте! — все описано о вас.
Улица переобута фонарями Петербурга,
двор-дворец, петух-петарда, —
вальс!
Люстры, все танцуют гибель, в кресле из сафьяна Гоголь
усмехается с власами… Ус махается, Денис!
Гоголю еще семнадцать. Площадь же уже Сенатска.
Пушкин вычеркнут из списка. Лермонтова «демонизм»
еще ящеркой в ресницах, еще рано на рапирах
днесь!
Что вам, Эдгар, наша Росса? Ваши рифмы — Аараф-роза,
наши рифмы — риск и розга и кираса и Иркутск.
Где вам с рюмкой-Реомюром — с нашим
спиртом-Цельсий-рудам
у Урала? — Улялюмы? Крестной кровью — из Искусств?
Ваша дамская свинина — для дамасского сонета?
Русский мальчик — с револьвером, —
икс?
Вот грядет он в бакенбардах, вот грозит Кавказу в бурках,
в лодке-люльке на Лубянке пишет с пулей: «не винить…»
Вот он в «Англетере» вены водит бритвой, — мы виновны,
напустили крови в ванны и купаемся во вних.
Наши женщины Елабуг, Рождества и в петлях елок,
А не Аннабели Яблок
ведь…
Я открыл окно из тучи: рассекретить тайность трости.
И взошел, бесцеремонен, ворон племени ворон.
Именно: как пиротехник лапой встал на подоконник,
он Линор мою, как мрамор — осмотрел со всех сторон.
Он за крылья и не взялся, когти взял, на бюст взобрался,
сел, и что ему воззванья
вин!
Все же я воззвал: «Ты выбрит, с хохолком, а Дух мой вылит
в чаши. Кто есть кто их выпьет? — Ты пророк и я писец.
Если выпьем — ветер выйдет в Индию. Ну кто вам верит,
золотой, зловещий вырод с носом мифа? Не певец.
Ты не трус, физиономья, Гость из Книг, Труба финалья…
Как, ответь, твоя фамилья,
птиц?
«Никогда!» — ответил птиц мне… Дикция-то — радьо-песне!
Мужа речь. Два льда в две чаши? Или — в залп и не до льда?
Я, с лицом не социальным, с серпами волос и с сердцем,
осчастливлен созерцаньем врана класса «Никогда».
Я раскол внесу, как Никон, в птицеводство, птиценигиль,
именем таким, как «Никог-
да!»
Существо сие в бинокле сидит на скульптуре-бюсте,
перо в перстнях и в наперстках, с пряжкой в башмаке — нога.
Пожалей меня, варягу… (на звездах друзья! — вдруг вздрогну,
я писатель письмен в строку, — ни двора мне, ни кола).
Грустно мне, о град Царь-Токарь!.. Не бросай меня и ты хоть,
будем в масти вместе тикать…
Вран мне — в рот мне: «Никогда!»
Рот мой — ряд парадонтоза, а язык — лишь перифраза…
От Иркутска до Парижа и к Варшаве чрез Тюмень, —
телефоны-лафонтены: я повсюду ел лимоны,
фруктожвачное, я лимфы из посуды пил в темень.
Жуть жива: чердак и чаша, клавиши, чаинка Часа,
в форточку балтийска чайка —
День?
Что ж ты подразумевала, птиц мой, вран мой после зала,
где мой Рим рукоплескала публика оваций-сцен?
Как я жил и с каблуками как я шел и как балконы —
в цветиках под колпаками! — Карфаген и Сципион!..
Как твердил меня червонный туз мой, Герман, тост чиновный,
нелюдь я, — он Человечий
Сын!
Что ты си́дишь, си-барита, Ев англист от Серафима,
ты — гостилец мой, зачем ты философью заучил?
Не Линор ли шла, звенела платьицем по доскам Звука,
но по звуку не закапать — микрофон озвучен в зал.
Залпом, залпом! — пей мой за Ли-нор, за Сорок — Век Зозули!
Струнки в страйках: все мы Звери, —
льзя ль?
«Никогда!» — ответ. Я думал: ты вещь жива, дай Бог — дьявол,
буду жить, как ты ж, у дуба — ни Линор и ни труда.
Но ответь мне: в том тартаре встретимся ль мы с ней и так ли,
пусть не в ситце, не в тиаре (извещен я: нагота!).
Будем ли мы там и те ли? — души пусть! — не трать о теле,
говорить хоть с глазу — то ли?
— Никогда!