XII
Царь-рыцарь! Но в рутине государств
не любят дисциплины, нету чести.
Ум новый, реформаторский — впросак,
спит сын убитого, убитый сыном.
Телега едет в ад на парусах,
о Гамлет, о враг Лондона, о крыса!
Друг Бонапарта, гордый!.. А лиса
в одном и том же доме — убедись сам! —
не спал, лежал под дверью Александр,
одет, с водами слез, отца убийца.
И ты, и трус, пусть немцы пьют мускат,
пусть денег в дно бьют карту лейб-гусары,
пусть Зубовы — три пса, три мясника, —
ах, Александр, что гомосексуален?
XIII
Все мальчиком по жизни, либерал,
со всеми кожа — светлая свинина…
А у бабуси гусю кто любил
в семнадцать лет — семидесятилетию?
О век, о просвещенья семена,
без стука ходят в ход старухи нашей
все Зубовы, забавная семья,
их род тебе родим, ты внук ночной их.
Про то ж Платон, поэт любви, легат,
из грязи в графы, гренадер, сотрудник,
а кто любил, двуногий отрок лет —
семидесятиногую старуху?
То ржет, стреножен, жеребец малин,
как в ночь конюшен стресс цариц не минет…
XIV
И вот ОНА ему дает мильон —
на пуговицы! Женщина — Мужчине!
При всех!.. Кровать не стоит убирать,
на коей в око бился Павел с веком,
уж коль идут убийцы убивать,
они убьют, не упрекай их в этом.
Смешны мы! Нет Италии в дому,
нет Борджиа, нет роскоши, разврат где?
Не ценят нас в Европе по уму,
а были — любо-дорого, размах-то! —
вот он лежит, убитый в лобну кость,
с той табакеркою в руке на теле…
А было это все в великий пост,
в тот понедельник той шестой недели.
XV
Я чуть причмокну — вы уж и на вид,
в двойной полет: стрелою в самолете…
Тень Цезаря меня усыновит
за Брута труп в пятнадцатом сонете.
Он, осенью покончивший с собой
за двадцать три — в пах консулу удара,
и ты, Брут, свис, осиновый, с судьбой
не сбывшийся, в семье не без урода.
Кем не воспетый, ты как дама пик,
у сцен, у солнца Цезаря питомец,
тираноборец, бил бы в грудь, но в пах… —
за всех завистник, эх, ты, пахотинец!
Как прутья, лягут Брутья в тесноте,
в Сенате — рвутся в русла, оборванцы…
XVI
Не те поля и ягоды не те,
меня не убивают обормоты.
А жаль! Пора б, мой друг карась, в гольфстрем,
а то я вплавь уеду ненароком…
Вот Павел: тоже было сорок семь,
как мне, а что я сделал для короны?
Ни то, ни се, поющий в пещь, в ковер
закатанный, снег с них, Олег Российский…
Но этот снег уже не гром, не с гор,
не выше я, чем столп Александрийский.
Во дни торжеств мой колокол — дунь в динь,
сон в нос!.. В июле тоже будут иды,
июльские, — то Лермонтова день,
читай: числом пятнадцатым убитый.
XVII
Что иды людям, им? Что иды — есть?
Нет никому монет лимонных в доме,
овцу, невиннейшую из существ
Юпитеру — нож тепл еще! — даем мы.
Спасибо же, что жизнь морквы и льна
мирна, а иды — каждый месяц образ:
число пятнадцать, полная луна, —
март, май, июль, октябрь, — когда есть овцы.
Но март — особый, первозвук у ид,
концерт кошачий, бег у Бонапарта,
и Цезарь был, и Павел был убит,
и Гоголь лег и умер в раме марта.
А русский рокот, умный муж, Перун,
грозящий в груди Митя Карамазов?
XVIII
Мне грустно, Грозный! Что ж ты приуныл,
писатель, шахматист и композитор?
Сын томных сил, волк слюнный, скарабей,
крот роковой, вершащий век на имя:
«Ждал я, кто бы со мною поскорбел,
и никого нет, утешающих мя
я не сыскал!» — вот жалоба сырой
души, не отдыхающей от театра.
«Но, взяв Казань, казанской сиротой
стал я, а не они, а не татары.
Не плачьте об убитых мясниках,
о сыновьях, о бабах в юбках тусклых,
я — светлоглазый гений-музыкант
в стране сатурналистов и тунгусов.
XIX
Я длинноус, и скотен я умом,
мой рот раскрыт на дело ед и блуда,
я чресла чрезъестественным грехом
отяготил — мужчин и женщин дубль я.
Талантлив, тать, актер, я ослеплял
истерикой — людей всегдашних раций.
Не Троцкий, это я осуществлял
идеи перманентных революций.
Смешны Европы гуманизм и дурь,
у зверств России — автор всех поэм я,
поставили на пламя Жанну д’Арк —
вынь да положь мне девушку на племя!
Я сокол, колос — я, я — их союз,
я — гость у гроз железный, я — ребенок!