XX
У нас в России всё — взаим и связь:
вот умер Грозный и родился Гоголь.
На дне, на днях, сошед с ума горы,
как лошадь, вышел я во власть сюжета.
Такси плывут, как тусклые гробы,
на козлах кучер Селифан, — сидит он.
Как итальянец! Головной убор
надет на око, вензель гедонизма,
я постучу ему в стекло: «У, раб!
О, рыло неумытое, — гони же!»
А он мне: «Коням, барин, мыла нет,
не то что русским. Рыло ж — роль такая»
Такси плывут по трое — их мильон,
в них Гоголь Николай лежит, такой он.
XXI
На вид — как на диване финансист,
идей в нем римско-русских монолиты,
жук, живописец, физиогномист,
его лицо — с портрета Моны Лизы.
Гуся перо в его родной руце,
счет с числ у душ — мы оптом за поэму,
при нем бухгалтер, наш и страшный — царь,
не Николай? не помню я, не помню.
На жизнь тяжел я, друг мой, ало-конь,
я в смерти сон смотрю, как ленту-кино,
в мечтах я тоже, может, Николай,
не тот, не тезка, а иной и некий.
Но надо мною, друг мой, месяц сиз,
народ-лунатик — ломовой, безмолвный.
XXII
Не в чашах счастье… Те ж, кто любит жизнь,
у них свой счет с ней, со своей, любимой.
И ходят, дохнут люди от костей,
не поддаются жизни и нажиму.
Египет, гнев, железный твой костер
двадцать второго марта — ненавижу!
Мне ум у ям, где бедность, где бодрей,
встаю, в живот пою оригиналом,
красавица свистит из-под бровей
мне ртом — как огнедышащим орудьем!
Мне Летний сад — как леденящий крик,
жизнь — козлопляс в нечеловечьей маске,
вот вьются в листьях воронессы в круг,
как в юность Лизы баронессы в Мойке.
XXIII
Я вспять пишу, что у числа кассандр
костер я крашу, ум у фактум греясь:
кем был убит вторичный Александр,
свобод водитель и пифагореец?
Сынами масс, кого пустил в супы
вороньи, и в слободки же вороньи,
у тех у вод утоплены серпы,
слизняк — Царя убьет консервной бомбой, —
шик пошлости!.. Цыганка на восьмой
гадала, на восьмой его взорвали
студиусы, вошедши в секс весной,
в прыщах, с челом, что влюбчиво во взоре.
По-римски сроком мартовских календ,
по-русски — первомартовцем убитый,
XXIV
Конец канала занял Александр,
стоит собором, как звездой умытой.
Стоял бы! Но в соборе живоглот,
искусствовед Хорь Лампов, росс, ровесник
за ветвь мясную в животе живет,
червь равенства, враг веры — реставратор,
алкаш в щеках, как шелковых, — тот тип,
в Дому Всех Мертвых он — своя фигура,
где реки в руки им текут, как ртуть,
о, стадо старцев, о, карикатура!
В другом конце канала — Книги Дом,
как мамонта нога, трехгранник с шаром,
два Михаила, ранний их огонь,
и сад колонн — как римские муляжи.
XXV
За то, что царь — народ, а не ровня,
в них Вий из дула выстрелит. Подумай,
как царь, стрелявший в Бога в январе,
через тринадцать лет получит пулю.
А времена — в ремонт, и тот арап
не тот уж, он свободен полной грудью,
мы — труженики трона и пера,
а свирепеем мыслями друг к другу.
Все давим новый вид людей, ту суть,
завернутую в завтра, как в махорку.
В котле у рыб нам бы войти в союз,
а мы враждуем, к времени с упреком.
Цари! Я обращаюсь за алмаз,
что уценен из сумм с брегов Игарки.
XXVI
Вас меньше, чем поэтов, на земле,
я вас впишу в страницы Красной книги.
Я помню тот исконно-русский март,
что Льва повел туда, где грабил Гришка,
как по любви идут из дома в ад,
где слава Хлоя и держава Мнишка.
Чем русский хуже звук — немецких псов?
История мне русская близка так,
ей до меня и не было певцов,
их многих рано били о булыжник.
В порочный рок я вышел на паркет,
лежало тело энно. И дружка ли?
Все говорили: где убит поэт,
там будет царь убит (уж доказали).