10
моя душа свободна и пуста,
с талантом и лопатой землекоп я.
Когда вокруг гармонию найдут
и я умру внезапно в год лазури,
идем за мной в клинический туннель
за смертью молний, убиенных в бури.
Или в Сибирь, собратья! В Ойкумен,
где смерть стоит у сердца, как читатель,
поэмой ямба год ознаменуй,
озолоти их, господин чистилищ.
Мне снится, как, мясисты от любви,
плывут по морю смерти с книжкой люди,
поднимут палец вверх большой: во был! —
воспоминая обо мне и дальше.
11
А вдоль дорог, вороньих войск и сил,
морских свобод несолоно хлебнувши,
стоящи сосны, их живейший ствол —
как прототип столбов, младых и хищных.
Но так не будет! — вырвутся из дюн,
у од в непредсказуемое время,
и побегут по воздуху на юг,
и к ним на ветви сядут люди моря.
И понесут те множества людей,
друг с другом обнимаемся по пояс,
о, сколько нас погибнет от лучей,
со сколькими, товарищи, простимся.
Обеты все отпеты, в иглы, в тень
вцепляемся, не связаны веревкой.
12
Ни родины, ни дарований нет,
никто на континенты не вернется.
Хоть бы не видеть! Но, с высот смотря,
мы видим электрические реки,
их светлую бумагу, и заря
протягивает вишен полны руки.
Костры, и их огнем объят таган,
с картофелем свинина, лоб акулы,
а псы пасут легчайшее ягня,
шашлычное, с резным брильянтом лука.
Кровать, и простыни свежи, белы,
вот-вот бутылку вынут из комода,
и женщина под потолком любви
висит — горизонтальная Дамокла!
13
Мне бы спуститься к морю, взять бокал,
сесть в сосны, видеть водный свет в колоннах,
во фрачных парах с головой быков
здесь ходят чайки с чайками на камнях.
О время истребляющее! Тел,
летящих в эрос, — многая с Востока,
я сталь сниму, отдам октавы лат,
пусть дух, худея, волком, легкий, вьется.
Возьму волну, княжну и кокаин,
уж пошучу, как Стенька Раушенберг, — я!
Да ведь нельзя. Я пробовал. Никак.
Не УЭСА мы, а у нас Россия.
Венки на детях — девочках, растлят
желтоволосых, рожь и русь по ужас.
14
После Петра мы видим результат:
все та же грязь, пожалуй, и похуже.
Петр переводим камень, и как мне
на стул седла садиться плохо, Всадник,
на камне — Конь и Камень — на коне,
и камня мне на камне не оставил…
Когорты шагом с каской на груди
в жизнь, настоящий, Цезарь наш и нелюдь,
ты шел всех войск на войны впереди,
шесть раз пешком — от Рима на Лондиний!
А этот — краснолицый, черноглаз,
пил с топором, нога в ботфорт — как тополь,
боев боялся, дрался через раз
не за страну, а за имперский титул.
15
Тепл сосен стук — то дятл дует в кость,
завинченную в рот ему от Бога,
он пестро-красный сзади весь, и хвост,
вид бронзовый при жизни, голубой он.
Брат утренний, биющий саблей в ночь,
спой, кто идет? — он спросит вещим хором,
и я спою, что по морю, где челн
идет своим наглядно-римским ходом,
я свету эту белому не рад,
несу свой текст, объят тоской по солнцу,
и что мне той октавы ткацкий ряд,
с секстиной что связует нить сонету.
Мне с моря пахнет ромом, а кумир —
свой карандаш, как лом, строгая, Бруты
16
из шеек раковых, на смех курям,
веревочкой завьют у горла трубы.
Ход Цезаря я славлю, тех телег,
ум пехотинцев, конных ног с узором,
какой приятный античеловек, —
до новой эры, цельный, узурпатор!
Он истин был отечества отец,
но выше вижу, с ужасом и жаром:
он в кожу человечью был одет,
доспехов больших, в общем-то, желал он.
Жизнь гения — и либидо-плебей…
Так зависть убивает всех наотмашь,
тех, кто не тот, а тут и не по ней,
а лозунги… потом народ напишет.