33
Я нить свою тяну из стран теней,
оттуда роза вянет больше, — годы! —
в шкафу, где с полной вешалки туник
выходят моли, золотые губы!
Хоть всюду счастье, все же жить тошней,
я шкаф рывком открою, книги правы!
Олеографий пыль от ног теней
на всех костюмах со всех стран Европы.
На старости язык от коз, типун,
и жены больше ль младости желанны?..
Но две руки войдут под свод теней,
отрубленные кем от девок женских?
А я смотрю, смертельно бел, в трюмо,
в нем черный лак магнитного рояля,
34
по кафелю с шести — шаги теней,
и я вино в стекле из рук роняю.
На круги возвращающийся в век,
я вдоль дороги ясеневой узнан,
все тот же дятл сосет янтарну ветвь,
и горек грех мой, дом мой под угрозой.
Вот роза вянет в альфе год сама,
с реки теней, с пипеткой, потому что
у женщин в телефонах голоса
из школ теней, и мы тех школ питомцы.
Кто ж руку ту достал из-под сукна
и в комнату ко мне с второю кинул?..
Повсюду бьются башни из стекла,
и никому нет комнат и каникул.
35
Достоин воли мировых систем,
уловлен свыше, лик его ужасен,
тот, кто умножить может цифру семь
на все четыре стороны у женщин.
Ему навстречу выйдет век теней,
а то есть Русский Век у лиры ноты,
я, изобретший сдвоенный сонет,
как оптик рук у женщин — Леонардо.
И ждет меня отнюдь не челн у тех,
с кем въехал в эхо молодой Василий,
та комната классических утех
и женского ума, — где двадцать восемь.
Я в девять, три и шесть, в итоге сумм
рожденный в три шестерки Зверя с моно,
36
я, вычисливший цифру сорок семь
свою и Моисея с Соломоном,
надень на дом всю тысячу, врагу
отдай еще, макая камень в воду,
в пруду тринадцать чаек, говорю,
он в Ленинграде, с гравием, у дома.
Я думаю: что ж чайки так толсты,
не от быков ли рождены на ферме,
воды в пруду исписаны листы,
а на столе — стоклеточник фарфора.
Над Гастрономом ввинчен эхолот,
он говорит одну и ту же ноту,
что в свой желанный век я есть илот,
и только тем любезен я народу.
37
Когда проснусь от праздников в поту,
кому еще на ум не по себе ведь,
я ивушку, Иванушка, пою,
дурной и рудниковый песнопевец.
Пройдет парад и этот, и помрут
и эти поколения Ареса,
но будет добиваться черный пруд
безумную, но новую арфистку.
О Господи, как много мне дано,
пою в пруду рапсодию гадюк-то,
сидит в чернильной пасте медонос
и каплей меда мажет бочку дегтя.
Мне белый свет в копеечку долой,
за этот театр потребуют доплаты.
38
Как страшно ночью я иду домой,
а плиты тротуаров еще теплы.
Кого мне в окнах затемно жалеть,
в ком угли угасают, все едины,
с кем курицы, как мумии, лежат,
холодные, как в лодках египтяне?
А сверху белый круг сверкает с крыш,
по мавзолеям катятся, как боги,
древнейших вод железные шары,
мне в баньку бы по-черному да на бок.
Но к берегам не отводите челн,
воспетый мной, он с лодкой одинаков,
иначе этой ночью эта чернь
в свой пепел-плач весь белый свет оденет.
39
Не в Рим, так в Ригу, — думаю, ходя
по комнате с ковром из трикотажей.
Возьму в вокзале звонкого коня, —
и вот я здесь, в квартире трехэтажной.
Как в прошлой жизни! И хозяев нет,
они, как полагается, на взморье.
По лестнице пройду в свой кабинет,
как в лес зеркал, с изюминкой во взоре,
двойной сонет читаю по губам,
толстею телом, сходный с Зороастрой.
Еще в квартире житель — попугай,
по лестницам летает, дух зеленый.
Как перышки у лука, белемнит,
нос перламутровый, железный огляд,