Музыканты. Их пять
А музыканты!.. Как у гусей,
цвет у них голубой.
Звук, извините, у них как из уст,
вкусная флейта — собачкина кость!
Четверо в цвете стоят на холсте,
пятый — ударник! — сидит на хвосте.
Как виночерпий, гусиный и шей,
вот он и бьет в барабан, шалопай!
Это — художник, румянец, барбос,
а на лице нарисован Борис.
Пять, музыканты, фаянс голубой,
масляный холст, как у баб, у гусей.
Гуси, бабуси, га-га, ни гу-гу,
хоть у меня есть и русский рояль,
я и на нем рифмовать не могу,
а пью сосцы у Волчи-цы.
«У дуба лист опал, нет в саду воды…»
У дуба лист опал, нет в саду воды,
на замке амбар, и, как вепрь, верны
все суки-клыки на моих стенах,
и графин из клюкв на столах, столах.
Я скажу: О гость, выйди и войди,
у дуба лист опал, нет в саду воды,
пусть под лампой грез горизонт как пуст,
есть тушеный гусь в госпожах капуст!
Выйдут и войдут, что рабочих рук
вывинтят, как винт человечий пуп,
снимут шляпы вверх с головой — на крюк,
в третий свист запой, золотой петух!
Перевелся гость! Со времен войны
у дуба лист опал, не ревут волы,
ясла полны им, слуги сходят с рук,
только вилок век, только стульев стук.
Ой мой стой, с тобой ни писать, ни прясть,
как ни глоткой ввысь, ни ножом-колом,
только лютый лоб опустить на пясть,
ни на сыть нейти и кусать кулак, —
будто небо ли-вней у сабль в огне,
будто не были на войне, войне!
Возвращение к морю
(попытка)
I
Я видел дуб у вод, под желтый лист
мне машущий, шумящий, диво-стебель,
я с чашей шел… А здесь рожают львят
из желудей, —
голы, блестят как!
Дуб рад, что дар, что множит род и дом
империи, что рдит в нем дрозд народа,
пусть молодежь как малый дождь идет,
а возрасту уже нужна корона!
Они — идут!.. как молот вниз, как дробь
на остров, и идут, как звон за воздух,
идут у них и зубы…
Дрожь берет
от этих множеств, как пойдут зуб за зуб!
Здесь новая империя Куста
Горящего, — где дуб, явленец миру,
здесь с радостью бы родила Христа
Мария, если б здесь найти Марию.
Но не найти…
Там было три хвоста:
у ясель: вол, осел и гад, здесь — вот что!
Там — тридцать три у возраста Христа,
здесь — ужас у трех тысяч вод — вот возраст!
Вот почему, предвидя правду львят,
где чистая идет из уток туча,
я к Вам пишу за девятнадцать лет
до Третьего Тысячелетья.
II
Я к Вам пишу, по шкуре гладя год —
восьмидесятый нолик с единицей.
Мне ясла пусты: вол, осел и гад
едят девизы, а зимой едятся.
Я вырвался, как пламя-изотоп,
как знамя из земель, как стремя ветра,
как вымя, вывалился изо рта,
бью в темя тут: «Пройдет и это время!»
Я знаю ритм у рта и дух так млад,
грамматик у божеств, янтарный бицепс,
скажи себе, как говорит Талмуд:
«Пройдет не время — ты пройдешь, безумец!
И жизнь пройдет, лаская жар желез,
и жест ума уймется, безымянец,
и в хоре горя, вторя, взо́йдет жезл:
«Не жизнь пройдет, а ты пройдешь, безумец!»
Не чту я ту гармонию магог,
я — солнце слез, рассудок серебристый,
я жизнь зажег, как ночь коня и ног,
как соловей в соломе студенистой.
Но мне любить, не мне ль и быть, жокей,
конь без конца, без ног, кому повем тпру?
К губам губами, как к жерлу жерло
стреляют врозь, как два ствола по ветру.
Любовь — не та, не нота ностальгий,
не Лотта-с-Гетта за ездой, борзую ль? —
где соловей уже не нахтигаль…
О, не любовь, а ты пройдешь, безумец!
III
И я пройду, как Ирод, в закуток,
где вол с ослом… и гад, и дат девизы…
Империя Европу закует
и так: чрез двадцать лет без единицы.
Империя Европу — за кита!
Иону в круг: не римская ль уж каска?
А потому, что близится закат,
агония у рабского комизма.
Рабу без бурь нет жизни, без борьбы.
Борьба же есть война — за вес лиризма.
И, вынув зуб из-за дуры губы
и в будни бомб бия, мы веселимся.
Я поясню:
я в бане, голопуз,
уж за полночь, а Ваня слег, как голый,
я в бане Ване поливал главу,
как бомбу!
Ваня встал, к борьбе готовый,
вот раб стоял, весь ал, жереб, казак,
Макар, телят гонявший в адрес Чермны,
где Кузькину мы им покажем казнь
у экзекуций деда Аракчея.
Ты, Ваня, цвет, тебя полью водой,
чтоб наливалось племя молодое,
вот ты один, а если вдруг войдет
Империя — о триста миллионов?
Мы — ум истерик. И не потому,
что злы, виновны, с кем-то в путь попутный…
Вот я: ребенком, вставши поутру,
в пять лет игрался с пролетевшей пулей.
Я рос средь пуль, как гений-музыкант
в кружочках нот, и что ж держа на сердце? —
один расстрел, одну в законе казнь,
наркот и две клинические смерти.
В семнадцать лет, как умер ЭС-булат,
и ни Гробницы-то ему, ни Од-то,
а новый ЭН был винный и брюхат,
я знал уже, что значит дар народа.
Сей норд сержанта любит, а сей Сын,
от марьи рож рожденный с мордой медной,
взял в рот свисток, сжал, как живот, сосцы,
и о каменья — как умел, младенцев
по всей Европе (азиат, звонок! —
твои товарцы шьются по ушам бы!).
Империя Европу закует.
Поможет жить ей. Помощь — без пощады.
Но о себе:
освобождая мир
от свадеб, от рождений и очами
в окружность глядя, мы идем на мы…
Юнец, вконец не отошел от шага,
тем временем я получу билет
на византизм, то есть на возмужалость…
И Муза в зоне в девятнадцать
лет меня возлюбит.
Вот моя возможность.