X
У моря, где еще нельзя, ни гильз,
и вниз, шаля, вонзая трость, тихоня,
я с чашей шел, я нес в ней синий глаз,
я, помнится, сказал такое:
«Я образ солнечный, я диск и льдист,
иду я вдоль у вод, и вдаль я шел бы,
но озарен, предвидя правду львят,
свой гордости венец я снял, как шляпу.
Ты — дуб! ты — друг! ты — будущий! ты — Бельт!
У моря в раме, с временем по шкуре!
имеешь щеки льва, язык, ты — брит!» —
так я сказал тогда,
теперь пишу я.
XI
Кто Вы?.. Но с головой Земли дебил
на спицах ног несется по орбите
в иную жизнь, где мир иных обид
сулит иную публику амбиций.
В петлях у волн теплынь-то тел с вина,
ныряют в воду, в ад любви осенней,
если б сойти до сумерек с ума,
в диагноз-день — кто ж солнца вход оценит?
А солнце в день войдет, как обормот,
о ген-сократовец, злой из-под лезвий, —
напустит дождь на бровь и обойдет,
как в кепочке, с улыбочкой, подлейшей.
Уйдет оно!
И день уж гол, и льгот
не жди, и дружб, и есть одна надежда:
есть в море остров имени Тех Львят,
влезть в воду, всплыть, залезть на дуб надежно,
сидеть да сеть трясти, чтоб не соврать,
даренья рыб, их жир у рож злаченый,
взять в воздухе — изжарить и сожрать
за облаком хозяев душ заочных.
Я хор продрог, но тонок интеллект,
пою, пишу в папир на дубе — том я.
Ночь надо мной, а подо мной тявк львят
до Третьего Тысячелетья.
XII
За тучей туча, замутит метель
листвы, любви — и в ночь ты нов, и ясно,
возьмешь тех львят, им дашь цветок: миндаль,
сидят в руках, им солнечно и ярко.
Им дашь молочный литр, и льнут, как с пят-
ок вставшие, шелк вьет на шее кудри,
поставишь на валун, стоят и спят,
и карий глаз у них святой и круглый!
Весна идет, а весла воду льют,
а ветреница-мельница теченья
Времен
стоит на острове Тех Львят
до Третьего Тысячелетья.
Их узрит ураган — уйдет, к ним в гром
орел бежит оранжевый по дубу…
Вот вырастут же в море голубом
и вплавь сойдут…
на сушу иль на душу?
Что думается, чудо-человек,
мятежник, муж и дух, соавтор с демом?
Откроют глаз они — закроют Век
Двадцатый, —
между тем, как
между делом…
XIII
Но ад, он одарен альковным днем,
когда с плечом блестящим и нагая
восход-заря взойдет над нашим дном,
как рыба, мордой ввысь, как наугад я.
О рыба розовая, лом-налим
осенний!..
Рокот, мол, ночное море…
Уж месяц-мироносец мне не мил!
Не любо небо родины в миноре!
Я дом отдам!., (чуть вечный, ледовит
дом человечный!), выжму пот железный…
Уж осенью, а гуси не летят,
Ты, Господи, гусей тех, пожалей их.
Идет народ на Норд, гоним и наг,
а эти льнут и любят клен и ильмень,
им, гусям, уж не улететь на Юг,
им к заморозкам зиму не осилить.
Их держит дружбы поздняя печаль
речушек в роще и рыбешек в гнездах,
их крик с моим — как рук удары вдаль,
что ж днем с огнем Ты нам не отзовешься?
От слез — отрежу дуб и скот спалю,
а дев спущу с цепи рукой ежовой,
и дом, и дуб, и дев я не — люблю,
страну,
где эти гуси гибнут, Боже.
Что ж делать — ладить с памятью тех лет,
как плыть в полет, кто ж смотрит за устами?
У тел до смерти — свойство улететь,
не отпустили их… и запоздали.
В моем пруду в партере вод — нет мест,
над пищей — шип, у хло́пот — голос долог,
по лет числу моих — их сорок семь,
но тысяч!..
Замерзают гуси, голод.
Не дрессируют сердце, и грозней
года у дуг у бубенца отчизны,
Ты полюби их, Господи, гусей,
их холодны уста, и отпусти их.
Вот выйдут в зори, — зов их узких уст,
круглы у жал!..
А здесь за щит затишья
подует в пруд, увидят и убьют,
себя не смог, какой я им защитник.
Не плачь, мое чело, посеем дробь,
пожнется бури океан отказа.
Как дура битая, Земля, как дуб
стоит,
безжалостна и одноглаза.