Выбрать главу
XIV Кто тонет, тот не так уж говорлив, ну, две-три фразы, ритор, ну и… глубже… Ах, море, море, омут голубой, плывущее!           А я — идущий, глядя: из вод изваянные, как в окне, на дне у моря фараоны спят, а на них валун лежит, на валуне стоит по чайке, их двунога стойка. И био-чайка Бельта ест и ест, и с клювом рыбку рубит, как с кинжалом, и если это души тех, Египт, — «Прожорливые — люди — души», — скажут. Отвечу: саркофаг на дне найди и ляг в него, взгрустнется вдруг — «еду б мне!» — не ешь, иди шаг в шаг и в две ноги, как пес у стоп — лежи, не лги и думай. Будь фараоном, я бы тут же лег, чтоб надо мною ножки-двойни…                                 у́ж в глаз бьют голубую чайку в лоб и влет два ворона, тяжелые, как ужас. Убили, и упала, как в вине лежит в волне, и смеркнул синий у́ж глаз… И вот идут, как нотные, ко мне два ворона, тяжелые, как ужас. Они идут по берегу волны, как с копьями, как пьяные, как в шрамах, как орды, воды пьющие волы, как воры книг изданья Рима — в шлемах. Они идут в виду, как бы века со временем, со жизнью, со любовью… Два ворона летят, как два венка, железные, терновые — на лоб мне! Кто в свод свистит у солнца на краю? Прочь розу! — ты, пузырь у зорь нездешних!.. Где ярость я, юродствуя, кую, — идут и тут, два с дулами, неспешных. Два ворона, как ветры, вьют круги над взморьем               и так смотрят с моря у́ж в глаз, что хочется взять выстрел за курки и не стрелять, чтобы не смыть с них ужас. Два ворона в дороге, как ружья от горя отголосок, как два брата… Они уйдут, как рыбы, вдаль, кружа, тревожные…               А мне уж нет возврата.

Зимний сад. Звездопад

(В Отепя, нечто о новелле)

Белые розы шиты у нас нитью. На занавесках, фрау Элла — художник, в ней дух жен. Солнце выходит, сразу же красное на шоссе в 9.30. Стоит, строгость уст. Красное, как раскат грома, ждет свой смысл. У меня ж смысла нет, я встаю, оно уж устало и уходит, я не догоняю. Нет лягушек, нет лебедей. Утки в пруду. Не утопают, плавают и ныряют вниз, как пиявки — с черной головкой, с нефти отливом. Утки уж тут живут и селезни в декабре, жрут, как труженики. Не рад им Эрот. Голубь на перекрестке улиц, на дубе                         Кингисеппа и Хоэотса. Цел дуб, на нем мерзнут грибы, древесные, дубовые. Черный голубь, вижу впервые, вид у него орлиный и хвост. Жен нет. Жены у эстонцев на лето уходят в леса, а декабрь, и их нет. В лесу я видел двух жен — у кормушки (лосиной),                                 забинтованы всей физиономьей, от побоев или от мужей. Амазонки они? Мне-то что. Эстонские нравы. Эти модистки домой не идут, спят в лесу с солью в носу,