XIV
Кто тонет, тот не так уж говорлив,
ну, две-три фразы, ритор, ну и… глубже…
Ах, море, море, омут голубой,
плывущее!
А я — идущий, глядя:
из вод изваянные, как в окне,
на дне у моря фараоны спят, а
на них валун лежит, на валуне
стоит по чайке, их двунога стойка.
И био-чайка Бельта ест и ест,
и с клювом рыбку рубит, как с кинжалом,
и если это души тех, Египт, —
«Прожорливые — люди — души», — скажут.
Отвечу: саркофаг на дне найди
и ляг в него, взгрустнется вдруг — «еду б мне!» —
не ешь, иди шаг в шаг и в две ноги,
как пес у стоп — лежи, не лги и думай.
Будь фараоном, я бы тут же лег,
чтоб надо мною ножки-двойни…
у́ж в глаз
бьют голубую чайку в лоб и влет
два ворона, тяжелые, как ужас.
Убили, и упала, как в вине
лежит в волне, и смеркнул синий у́ж глаз…
И вот идут, как нотные, ко мне
два ворона, тяжелые, как ужас.
Они идут по берегу волны,
как с копьями, как пьяные, как в шрамах,
как орды, воды пьющие волы,
как воры книг изданья Рима — в шлемах.
Они идут в виду, как бы века
со временем, со жизнью, со любовью…
Два ворона летят, как два венка,
железные, терновые — на лоб мне!
Кто в свод свистит у солнца на краю?
Прочь розу! — ты, пузырь у зорь нездешних!..
Где ярость я, юродствуя, кую, —
идут и тут, два с дулами, неспешных.
Два ворона, как ветры, вьют круги
над взморьем
и так смотрят с моря у́ж в глаз,
что хочется взять выстрел за курки
и не стрелять, чтобы не смыть с них ужас.
Два ворона в дороге, как ружья
от горя отголосок, как два брата…
Они уйдут, как рыбы, вдаль, кружа,
тревожные…
А мне уж нет возврата.
Зимний сад. Звездопад
(В Отепя, нечто о новелле)
Белые розы шиты у нас
нитью. На занавесках,
фрау Элла — художник, в ней дух жен.
Солнце выходит,
сразу же красное на шоссе
в 9.30.
Стоит, строгость уст. Красное, как раскат
грома,
ждет свой смысл.
У меня ж смысла нет, я встаю, оно уж устало
и уходит, я не догоняю.
Нет лягушек, нет лебедей.
Утки в пруду. Не утопают,
плавают и ныряют вниз, как
пиявки —
с черной головкой, с нефти отливом.
Утки уж тут живут и селезни в декабре,
жрут, как труженики. Не рад им Эрот.
Голубь на перекрестке улиц, на дубе
Кингисеппа и Хоэотса.
Цел дуб,
на нем мерзнут грибы, древесные, дубовые.
Черный голубь, вижу впервые, вид у него орлиный
и хвост.
Жен нет.
Жены у эстонцев на лето уходят в леса,
а декабрь,
и их нет. В лесу
я видел двух жен — у кормушки (лосиной),
забинтованы всей
физиономьей, от побоев или от мужей.
Амазонки они? Мне-то что. Эстонские нравы.
Эти модистки домой не идут, спят в лесу
с солью в носу,