Хожу я, как призрак, по саду,
Медведицы ковш не кипит,
и девушки с гривой пасутся,
но
на пальчиках нету копыт!
По февралю
Давно, что, может быть, чуть слышно,
среди озёр, где лунный тон,
скажи, когда-нибудь счастливой,
не отвечаю, и не то.
И жили мы, уже чужие,
но всё же двое, а теперь,
и маски гипсовой, тяжелой
твоей вражды я не терпел.
Но в этот век мечтать о ветке
из соловьев, — в который раз,
как два сокамерника в клетке,
и кто кому погасит глаз.
А может быть, еще возможно,
я выну карту короля,
а может быть, еще возьмёмся,
я украду тебе коня.
И мы умчимся в Дом Надежды,
и Смерть повесим на суку,
и этот саван не наденут,
в ногах лампаду не зажгут.
А может быть, конь бег убыстрит,
иголкой спрячешься в саду,
и не найдёт тебя Убийца,
я выйду, что-нибудь солгу.
А может быть, обиняками
я Коменданту стану друг,
и твою карту обменяю,
и твою пулю — мне дадут.
Моих литот, моих гипербол
остался, может быть, стакан,
уж на чешуях от гитары
ещё поет тебе цыган.
О эти черные чешуи,
как перья коршуна зари,
в твоей стране живут чужие
и лгут свои календари.
Давно уехали кибитки,
и листопад лежит спиной,
краплёных нет, все карты биты,
и всё же ты побудь со мной.
За эти звуки горловые,
моя цыганская звезда,
кричали руки голубые,
что не сойдутся никогда.
Я только руки отгибаю
от умирающей груди,
но эти руки голубые
не отогнуть, не уходи.
Я чужеземец, и по крови
никто, помощник, не придёт,
я руки пальцами покрою,
и этот холод отойдёт.
У нас все годы високосны,
и нет ни завтра, ни потом,
а эти стены высоченны,
и не взорвать казенный дом.
Я эти стены обиваю
безумным лбом, и у груди
я эти руки обливаю,
и обовью, — не уходи.
Не уходи, она посмеет
тебя забрать по февралю,
и плач постыдный и посмертный
тебе, живой, я говорю.
«Если белый, как лунь…»
Если белый, как лунь,
то бери черенок,
окуная в лохань,
я точу черный нож.
В кладовой на суку
есть запас у меня, —
положу и скую
из цыганки коня.
Карта вынута треф,
голенище войны,
по решению Трех
медь цыганской струны.
Всех, кто носит мундир,
стремя льёт по углу,
на цыганский манер
я найду и убью.
Буду всякую ночь
я стоять над страной,
выйдут вон, выбьют нож,
я зарежу струной.
Не за то, что у вас
ненавидят цыган,
а за то, что у вас
бубна нет и цимбал.
Стой с кнутом по степи,
мой цыганский патруль,
птицу черную сбить —
нет серебряных пуль!
Нет пчелиных свечей,
наших ласк огневых,
нет гортанных речей,
чернооких гнедых.
Медь натянет романс
у цыганской струны, —
нет за то что у вас
Андалузской луны!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Но покрыты золой
ноги, нож и стакан,
и сидит, сам не свой,
плачет старый цыган.
«Розы, как птицы, меня окружают, листами махая…»
Розы, как птицы, меня окружают, листами махая,
трогаю, и шипят, и кусают, рты разевая.
Птицы, как лодки, меня окружают и как парашюты десанта,
веслами бьют и, приседая на крыше, стреляют из ружей,
окна открыты с луной, коршуны, жаворонки, чайки и цапли
вьются у горла веревкой, в рот набиваются паклей.
Снится, что я черная птица, лечу как чугунный,
снизу охотник стреляет, а пули из воска и тают, как капли,
и падают в бездну.
И,
опрокинуты когти,
падаю в бездну.