Уход
и меня недалек, вот уж шаг, и привет, черемис!
Удод
на болотах поет, и сверчок зазвенел через мост.
Я лягу,
куда не хотел, в эту сыворотку из глин,
и ложью
покроют мой торс безлюбовный — рябин да калин!
И ложью
закопан досмертно, лишь дырка для рта,
и лошадь
издохла, и меч в чемодане, и сохнут уста.
Меж тем,
как ракета, летящий, я вспыхну в огне,
метели,
цунами, мистраль и динамоудары поют обо мне.
И женщин,
рифмованных мною, останутся на континентах гудки,
их жемчуг,
оброненный в море и рыболовецкие гамаки.
И с визгом
и жалобным воем смотрели и будут смотреть,
как свистом,
с ножами над головою встречаю я жизнь и приветствую смерть!
Двадцатый! —
о Господи Бомже, иди к идиомам, за ним
тридцатый,
потом девяностый, как винтики, кто их — незаменим?
Я тысячелетник
и сын Намагири с Пэн Ку, магнитная ось, где Восток,
телега,
синдром колеса, на коленях — все те ж.
Всё то же,
и крыши Египта, и порох Китая, и Пятое Солнце, ацтек.
Весталки
и пифии тоже рожают уже из шприцов из аптек.
Но это нюансы,
как, скажем, не груши, а гири в саду,
не важно,
и, может быть, скоро, но новые юноши, я их посеял, взойдут!
Не люди,
а громкогудящие Звери в оправе из молний, — всё, что не муляж,
луддиты,
любовники, и гладиаторы, и скоморохи, и всё, что мятеж.
Мне ближе
вот эти, чем гибель Империй и кучки культур, и т. д.
в манеже
банкующих Номенклатур, или силос из демоса, или «идей».
Ах, нигиль,
я знаю азы, не рожденный, а вычерченный на небесах.
А книги
сожгите, как тело, как лодку, как колос, — я их не писал.
Элегия
1
Август, и стиль птичий, руки уже облетают,
пальцы с ногтями (мои!) кружатся ночью у лампы,
уши срываются, вьются, стоят в двух стаканах,
губы отлипли, по телу ползут и кусают,
катится голова по комнате, глаза ея многоцветны,
и позвонками мухи играют в кости.
2
И дожди облетают, проснусь, а стёкла
солнечные, умытые; мокнут в листах разносолы,
в белых колоннах берёз ничего, кроме неба,
девочки голые, платья их стороной мой дом облетают,
нищие люди идут по полям, головы в небе,
хижины им подбивают новенькими гвоздями,
руки покрашены глиной.
Жизнь зажигает и ножки и ложки и фляжки!
3
Что я тоскую, как третий консул по легиону,
как сапожок, калигула, — без децимаций?
в этой идиллии серпом болота не косют,
в черных туннелях ночей хожу, и нет мне покою,
Сириус строит в шеренгу планеты у Солнца,
он им устроит Парад, и от грохота Неба
эти Шары задрожат и взорвутся их океаны,
что же я буду делать весь год без «катаклизмов»?
лягу на землю, на ухо, и что же, —
мышь запищит, Сириус!
И не слы́шны шаги легионов…
4
Утром проснусь, а в саду уже ходют лопаты,
головы на местах, и ни товарища с кровью на шее,
что-то мы просмотрели, кто-то нас предал,
всех опоили цикутой, а меня позабыли, —
пятой колонны, первого легиона, тот, кто пишет вот это.
«Рисованье вокруг, будто я пейзажист…»
Рисованье вокруг, будто я пейзажист,
у капусты моря, как синие шляпы,
в бочки Н20 смывает с крыш,
да туманит… Эти виды не пишем.
Это печалит, но не оживляет глаз,
живопись у листвы мажет холст, а перо графичней,
лучше уж ночь и Небо, и — зажглись!
И я включаю свой дым, сигарету.
Ночь такая, чудная, в Верхних Этажах,
под ногой свистит, этот Шар-эпилептик,
не хочу «новостей», отпусти к тем, кто там,
где Циферблат гремит справа налево.
Что бы ни делал, куда ни шагну,
не то и не так, а спрошу, нет ответа,
размноженцы в 6 раз за 9 нулей зашли,
дай уйти самому, вычисли единицу.
Где-то пуля летит в одиночку, как шприц,
скоро, скоро, м. б. с кем-то соединится,
я снимаю голову с петель, бросаю в ведро,
дай закрыть себя, не держи меня здесь, Провидец!..
Эти речи не слышим.