42
«В этом мире слишком „много“ миров…»
В этом мире слишком «много» миров,
предпочитаю «я», да и то по правилу крови,
за столькую жизнь «я» ничего не сумел сказать,
п. ч. меня никто не хотел слушать.
Я славлю осень, необычайное существо,
с деревьев падают драгоценные монеты,
и никто их не собирает, чтоб с ними жить,
п. ч. их никто не любит.
Если б любили! Но этого нет,
в кнопках и отверстиях генной инженерии
падают женщины и лежат на открытых местах,
и никто их не собирает, п. ч. у них нет юбки.
Падают и падают с Шара мириады фигур,
человекопад множится и скоро всех сдует,
и никто их не собирает, чтоб их беречь,
п. ч. у них не было детства.
Листья съеживаются, а солнце не стоит,
Луна исчезает, и Небо в шлангах,
прощайте, до новой смерти в новом вине…
Я не любил вас, цивилизанты.
43
«Погружение в гром, выход из тучи в шелках…»
Погружение в гром, выход из тучи в шелках,
по пространству летают указательные стрелки,
колокол Неба звонит и звонит,
и на голую землю падают капли и перстни.
По пространству ходит обязательная стрела,
клюв ее целится вниз, указуя,
и на голую землю я, голый, ложусь,
падают струйки и птички, моются камни.
Как секундная стрелка, тикая по плоскостям,
я лежу на Шаре, опустошенном,
лавы кипят, ширятся трещины, сдвигает угол Ось,
падают пеплы и листья, и кузнечики прячутся в руку.
Падают птицы, певчих уже нет,
музыкальный рот криком охвачен,
неотступный мотив в ушах, — реквием по себе, —
вот по ком звонит колба!
44
«Наивное Солнце освещает мой дом…»
Наивное Солнце освещает мой дом,
в безоружных бойницах мелькают мои взгляды,
осень не гаснет, а разжигает алый листопад,
о если бы вместо двух столбов у входа стояли Ахилл и Гектор.
Инь с ведром поливает зуб,
киска Ми кра́дется, как Лермонтов по Кавказу,
я чищу лопаты и кладу их в сарай,
в этой поэме нет драматизма.
В Мариенбадских элегиях этого тоже нет,
ноты да ноты, печали стального сердца,
как у Гоголя вместо Вия письма, гаснет кровь,
Кант стучит палкой по Кёнигсбергу.
На камне у Эсхила выбиты воинские подвиги, и нет пьес,
исход из Египта и хадж, не дойти до Мекки,
старый Будда, иссохшийся в температурах пустот,
убитый Плантагенет шепчет: «мы еще повоюем!»
От Инда до Ганга уже не ступить ногой,
диски безнадежностей над моею головою,
это от Аппалачей через Забриски-пойнт и Гиндукуш
в Арктику — сигналы исчезновений.
Все говорят уже на неправдоподобных языках,
за Орегоном, Тайванем и Стамбулом дойдет и Южный полюс,
Черная птица летит в квадрант
Белый, —
и выключаю голос.
45
«В ту ночь соловей не будит меня…»
В ту ночь соловей не будит меня,
в ту ночь была тишина,
в ту ночь на ветре пел соловей
с вершины Черной горы.
И Он у ног положил туман
и капли бронзовых слёз
за всех бездомных и кто не смог
дойти до Черной горы.
И кто не смог долететь до звёзд,
и кто от Солнца устал,
за всех, кто плыл и кто не смог
доплыть до Черной горы.
И, полон слёз, Он стоял на льду
вершины Черной горы,
за всех воздушных, морских, земных
включил Трубу тишины.
И стало так, и такой покой,
что и соловей не смог.
— О спите, спите до Новой Зари!..
А люди были мертвы.