И прошлый век в сознанье раннем
Звенел мне бронзою литой:
Там Пушкин встал у основанья,
У изголовья — Лев Толстой.
А этот век… За взрывом — взрыв!
В крови страница за страницей.
И от огня не отстранишься,
Одних бессмертно озарив.
Других под бурею отвеял
Не без мучительных потерь.
Но стало тише… И теперь
Звук словно сам в себя поверил
И, донося значенье слов,
Восходит чище и свободней,
Как выражение природной
Естественности голосов.
«И луна влепилась в лоб кабины…»
И луна влепилась в лоб кабины,
И легла за плугом борозда.
Взрезывай тяжелые глубины,
Думай, что там было и когда?
Не враждует прах с безгласным прахом,
Где прошли и воды и лучи,
И не глянет в небо черным страхом
Борозда, рожденная в ночи.
И вдали от суетного стана
Вдруг возникнет, как из-под земли,
Скорбная торжественность тумана
В память тех, что раньше здесь прошли.
Пусть они живому не ответят,
Пусть туман, как привиденье, — прочь,
Ты вернешься к людям на рассвете,
Но не тем, каким ушел ты в ночь.
«Заняться как будто и нечем…»
Заняться как будто и нечем,
Вот лестницу он смастерил.
Ведь жизнь оставляет под вечер
Немного желаний и сил.
И тихо — ступень за ступенью —
Он стал подниматься туда,
Где пенье, морозное пенье
Над крышей несли провода.
А все, что отринуто, глухо
Замкнули четыре стены.
Там, как изваянья недуга, —
Подушка и ком простыни.
И встал он — высоко, высоко —
Не краткий закат подстеречь,
А холод незримого тока
У самых почувствовать плеч.
Увидеть в каком-то наитье
(Как будто провел их не сам)
Вот эти смертельные нити,
Ведущие к первым огням.
Ну что же, теперь не в обиде:
В порыве желаний простых
Огни на поверке увидел
И что осветил он — постиг.
Но старое сердце дивилось:
И в счастье есть горький удел —
И выше бывать приходилось,
А что-то навек проглядел.
Во имя твое
1968—1972
«Опять мучительно возник…»
Но лишь божественный глагол…
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник.
Сперва живет, как люди:
Окончив день, в преддверье сна
Листает книгу, но она
В нем прежнего не будит.
Уж все разбужено давно
И, суетою стеснено,
Уснуло вновь — как насмерть.
Чего хотелось? Что сбылось?
Лежит двойник мой — руки врозь,
Бессильем как бы распят.
Но вот он медленно встает —
И тот как будто и не тот:
Во взгляде — чувство дали,
Когда сегодня одного,
Как обреченного, его
На исповедь позвали.
И сделав шаг в своем углу
К исповедальному столу,
Прикрыл он дверь покрепче,
И сам он думает едва ль,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет.
«Нет, лучше б ни теперь, ни впредь…»
Нет, лучше б ни теперь, ни впредь
В безрадостную пору
Так близко, близко не смотреть
В твой зрак, ночная прорубь.
Холодный, черный, неживой…
Я знал глаза такие:
Они глядят, но ни одной
Звезды в них ночь не кинет.
Но вот губами я приник
Из проруби напиться —
И чую, чую, как родник
Ко мне со дна стремится.
И задышало в глубине,
И влажно губ коснулось,
И ты, уснувшая во мне,
От холода проснулась.
«Померк закат, угасла нежность…»
Померк закат, угасла нежность,
И в холодеющем покое,
Чужим участием утешась,
Ты отошла — нас стало двое.
Ах, как ты верила участью!
Тебе вины любая малость
Неразделимой на две части
И не всегда твоей казалась.
Я оглянулся и увидел,
Как бы внесенные с мороза,
Твоей неправедной обиды
Такие праведные слезы.
И вызрел приступ жажды грубой —
На все обрушить радость злую,
Таили дрожь презренья губы,
Как смертный трепет поцелуя.
Но отрезвляющая воля
Взметнула душу круче, выше, —
Там нет сочувствия для боли,
Там только правда тяжко дышит.
Уже — заря. В заботе ранней
Внизу уверенно стучатся.
Я не открою. Спи, страданье.
Не разбуди его, участье.
«Мать наклонилась, но век не коснулась…»
Мать наклонилась, но век не коснулась,
Этому, видно, еще не пора.
Сердце, ты в час мой воскресный проснулось —
Нет нам сегодня, нет нам вчера.