Ты слышишь, как он вскрикнул и затих,
Как будто понял: звуки слишком грубы,
И чье-то имя, трудное, как стих,
Вылепливают судорожно губы.
И та, кому принадлежит оно,
Не знает, что коротенькое имя
Примерено и накрепко дано
Всей жизни, на двоих уж неделимой.
И мне какое дело в этот час
До наших бед — они добра приметы,
Когда взаимно мы в самих же нас —
Переданные не через предметы!
Последняя встреча
Как будто век я не был тут,
Не потому, что перемены.
Все так же ласточки поют
И метят крестиками стены.
Для всех раскрытая сирень
Все так же выгнала побеги
Сквозь просветленно-зыбкий день,
Сквозь воздух, полный синей неги.
И я в глаза твои взглянул —
Из глубины я ждал ответа,
Но, отчужденный, он скользнул,
Рассеялся и сгинул где-то.
Тогда я, трепетный насквозь,
Призвал на помощь взгляду слово,
Но одиноко раздалось
Оно — и тихо стало снова.
И был язык у тишины —
Сводил он нынешнее с давним.
И стали мне теперь слышны
Слова последнего свиданья.
Не помню, пели ль соловьи,
Была ли ночь тогда с луною,
Но встали там глаза твои,
Открывшись вдруг передо мною.
Любви не знавшие как зла,
Они о страсти не кричали,
В напрасных поисках тепла
Они как будто одичали.
И вышли ночью на огонь,
И был огонь живым и щедрым —
Озябшим подавал ладонь
И не кидался вслед за ветром.
Своею силой он играл —
Ему не надо было греться:
Он сам и грел, и обжигал,
Когда встречал дурное сердце.
А здесь он дрогнул и поник
Перед раскрытыми глазами:
Он лишь себя увидел в них
И, резко выпрямившись, замер.
Все одиночество его,
Там отраженное, глядело
И в ту минуту твоего
В себя впустить не захотело.
И, одинокий, шел я прочь,
И уносил я… нет, не память!
Как жадно всасывали ночь
Цветы припухшими губами!
Как время пестрое неслось,
Как день бывал гнетуще-вечен,
Как горько всем отозвалось
Мгновенье той последней встречи!
Прости! Последней — для тебя,
А для меня она — в начале…
И стал я жить, не торопя
Души, которой не прощал я.
Прости, и пусть, как чистый день,
Мой благодарный вздох и радость
Вдохнет раскрытая сирень
За домовитою оградой.
Не ты ль понять мне помогла
(Как я твои не смог вначале)
Глаза, что в поисках тепла
Мне вновь открылись одичало.
«Налево — сосны над водой…»
Налево — сосны над водой,
Направо — белый
и в безлунности —
Высокий берег меловой,
Нахмурясь, накрепко
задумался.
Еще не высветлен зенит,
Но облака уже разорваны.
Что мне шумит?
Что мне звенит
Далече рано перед зорями?
Трехтонка с флягами прошла,
И, алюминиево-голые,
Так плотно трутся их тела
Как бы со срезанными головами.
Гремит разболтанный прицеп,
Рога кидая на две стороны.
Моторный гул уходит в степь
Далече рано перед зорями.
Теки, река, и берег гладь,
Пусть берег волны гранью
трогает.
Иные воды, да не вспять,
А все сужденной им дорогою.
И сколько здесь костей хранит
Земля, что накрест переорана!..
Звезда железная звенит
Далече рано перед зорями.
На реке
Воткнулись вглубь верхушки сосен,
Под ними млеют облака,
И стадо медленно проносит
По ним пятнистые бока.
И всадник, жаром истомленный,
По стремя ярко освещен
Там, где разлился фон зеленый,
И черен там, где белый фон.
А я курю неторопливо
И не хочу пускаться вплавь
Туда, где льется это диво
И перевертывает явь.
На рассвете
Снегирей орешник взвешивал
На концах ветвей.
Мальчик шел по снегу свежему
Мимо снегирей.
Не веселой, не угрюмою,
А какой — невесть,
Вдруг застигнут был он думою
И напрягся весь.
Встал средь леса ранним путником,
Набок голова —
И по первоснежью прутиком
Стал чертить слова:
«Этот снег не белый — розовый,
Он от снегиря.
На рассвете из Березова
Проходил здесь я…»
И печатно имя выставил
Прутиком внизу,
И не слышал, как высвистывал
Некий дух в лесу.
Снегирей смахнув с орешника,
В жажде буйных дел,
Дух над мальчиком —
над грешником —
Зычно загудел: