Навещаю старое жилище почтенного Тао
Брожу в ущелье у Шимэньцзянь — Потока Каменных Ворот
Мои чувства после прощания с Юанем Девятым
После того, как впервые расстался с Юанем Девятым, вдруг увидел его во сне, а когда проснулся, получил от него письмо вместе со стихотворением о цветах туна. Растроганный и взволнованный, посылаю эти стихи
Посетив Сянъян, думаю о Мэн Хао-жане
Чжучэньцунь — деревня «Чжу и Чэнь»
Провожаю весну
Сосны во дворе
Вместе с Ханем гуляем на озере семьи Чжэнов, поём стихи, пьём вино
Луна на чужбине
Цветы — не цветы
Холодная ночь, на женской половине
Ночью в доме над рекой читаю стихи Юаня Девятого
Дарю жене
Ранняя весна на Южном озере
Могила Ли Бо
Объяснение к стихам
Мой вздох при взгляде на гору Сун и реку Ло
ВЕЧНАЯ ПЕЧАЛЬ
ПЕВИЦА (ПИПА). Стихи и предисловие к ним
БО ЦЗЮЙ-И
Китайские имена, как и имена у других народов, имеют свои первоначальный смысл. И если отвлечься от того, что Цзюй-и есть имя великого китайского поэта Бо Цзюй-и, то означает оно — «прожить легко».
Об этом можно было бы и не говорить, если бы не достойный упоминания случай, происшедший в 787 году в столице тайского Китая Чанъани с пятнадцатилетним юношей из некогда знатной семьи. Юноша писал стихи, а также мечтал о государственном поприще. И как это не раз повторялось в мире, он принёс свои сочинения старому и знаменитому поэту. Поэт Гу Куан был влиятельным сановником и слыл остроумцем. Развернув свиток и увидев имя — Бо Цзюй-и, он рассмеялся: «В столице рис дорог и прожить очень нелегко». Бо Цзюй-и был беден, и истина эта не могла ему показаться новой. Гу Куан стал читать. Произнеся вслух строки:
Повсюду сплошная
на древней равнине трава.
Достаточно года,
чтоб ей отцвести и ожить.
Степные пожары
дотла не сжигают её.
Лишь ветер весенний
подул,— и рождается вновь,-
он сказал: «Я пошутил: с таким талантом, как твой, прожить не столь уж трудно».
Бо Цзюй-и пришёл к Гу Куану, уже имея за плечами годы странствий — разъездов по городам службы отца, бегства семьи из мест, охваченных внутренней войной. Он узнал лишения, собственными глазами увидел мытарства народа. Историк одиннадцатого века Сыма Гуан пишет о том, как государь в конце того же 787 года выехал на охоту и по пути заглянул в дом крестьянина Чжао Гуан-ци. «В радости ли народ?» — спросил государь. «Безрадостен»,— осмелился ответить ему крестьянин.
Как всякий китаец чиновного происхождения, Бо воспитывался на конфуцианских классиках и на стихах. Его привлекал поэтический гений всеобъемлющего Ли Бо, его заставляла задумываться над жизнью «поэтическая история», заключённая в произведениях Ду Фу. Он родился в 772 году, всего через два года после смерти Ду Фу, стихи которого о народных страданиях были для Бо Цзюй-и проверены самой жизнью. Он не хотел для себя лучшего поэтического пути.
Бо Цзюй-и {или Бо Лэ-тянь, а на склоне лет и Бо Сян-шань) родился и жил тогда, когда китайская поэзия в результате многовекового развития достигла большого искусства в выражении человеческих: чувств. Стихи входили в обязательную программу образования, и знание сложных правил стихосложения было чем-то само собою разумеющимся. Стихи писали все грамотные люди, до нас же дошли произведения лишь выдающихся поэтов танского государства, существовавшего с 618 до 907 года.
Наиболее распространённым жанром поэзии были стихи «ши», отличавшиеся пятисловной или семисловной строкой с цезурой соответственно после второго или четвёртого слова-слога, непременным параллелизмом определённых строк, внутренней строго регламентированной тональностью, двустрочной строфой, как правило, единой для всего стихотворения конечной рифмой (легко нанизываемой благодаря обилию омонимов и уже в большой степени нарушенной в современном чтении). Существовала и заранее заданная, продиктованная логическим развитием мысли чёткая композиция, имелся и готовый арсенал образов, для полного овладения которым требовалась огромная начитанность.
С веками все эти установления начали тяготить китайскую поэзию: многосложный язык уже не укладывался в рамки, дисциплинировавшие старый литературный язык, в котором слог-иероглиф большей частью соответствовал и слову. В танское же время формальные достижения поэзии можно считать совершенными, и тем более достойно восхищения то новое, что было привнесено в неё Бо Цзюй-и.
Две идеи владели Бо Цзюй-и с юных лет — поэзия и участие в государственном правлении. Или даже, вернее, им владела одна идея улучшения жизни народа, и ей хотел он посвятить и стихи свои, и государственную деятельность. Мечта казалась осуществимой: все предки Бо Цзюй-и были литераторами и чиновниками, да и вообще одно с другим весьма тесно переплелось в стране, где, для того чтобы сдать экзамен на государственную должность, надо было отлично знать всю предшествующую литературу и уметь самому написать образцовое сочинение.
В продолжение долгой жизни поэта в его мировоззрении конфуцианство соединилось с даосизмом и буддизмом, увлечение которыми, особенно последним, он пережил, удалившись от шума и суеты столицы. В пору же роста и расцвета могучего его таланта он был волнуем идеалом «человеколюбивого правления», потому что, как позже он скажет,
Достойного мужа
заботит счастье других.
Разве он может
любить одного себя?
Он хорошо знал обличительные слова древнего мыслителя Мэн-цзы, обращённые к Лянскому князю: «На кухне твоей жирное мясо, в конюшнях твоих сытые кони, у народа же твоего измождённый вид, и на пустырях трупы умерших от голода». Он ещё напишет стихи о тех, кто в тонкой одежде скачет на сытых конях!
Никак нельзя думать, что гуманистические устремления поэта зависели именно от его конфуцианского воспитания. Конфуций и Мэн-цзы с их пафосом спокойного обличения как бы легализовали своею терминологией воинствующее человеколюбие Бо Цзюй-и. А за тринадцать веков, что пролегли между Конфуцием и Бо Цзюй-и, уже отгремели грозы тревожной жизни и поэзии Цюй Юаня, произнёсшего своё доброе слово о человеке; уже прозвучали и мудрый протест, и призывы к правде в стихах Тао Юань-мина, оказавшего самое большое влияние на последующую китайскую поэзию; уже умы и сердца людей исполнились удивлением перед необычайностью мира, открытого им Ли Бо; и, наконец, чуть не перед глазами Бо Цзюй-и был Ду Фу, ставший на защиту угнетённых и униженных, сделавший поэзию оружием разящим.
Все они оказались учителями Бо Цзюй-и, и ни об одном из них при редкой живучести китайской традиции забыть он не мог, как не мог он не помнить и о первом памятнике поэзии «Шицзине» («Книге песен»), аллегории которого тоже содержали в себе прежде всего мысль о человеке. Вот почему, рассматривая взгляды Бо Цзюй-и на жизнь, новые даже по сравнению с ближайшим его предшественником Ду Фу, нельзя проходить и мимо той древности, что никогда не переставала напоминать о себе и в окружающей поэта действительности, и в его стихах.