В наших частных домах
нет для выплавки денег печей.
На равнинной земле
не бывает и медной горы.
Почему же тогда
мы осенний и летний налог
Год за годом должны
вам выплачивать в медных деньгах?
Поэту казалось, что благом могло бы быть возвращение к старой системе уравнительного землепользования и «тройной повинности», когда крестьянин платил подать зерном и тканью и ежегодно нёс двадцатидневную трудовую повинность. Но большая часть крестьянской земли во времена Бо Цзюй-и находилась уже в крупных владениях и старая система землепользования была разрушена. Однако же если поэт ошибался в своих конструктивных экономических выводах, то возмущение его летним и осенним налогами было смелым и справедливым.
Итак, в 808 году, к тридцатишестилетнему возрасту, впервые осуществляется юношеская мечта поэта об участии в государственном правлении. Начинаются и связанные с этим новые и долгие беды. Бо Цзюй-и был честен и прям. Получив назначение, он писал о том, что нет таких приобретений или потерь для двора, которые бы он не должен был проверить, и нет той пользы или вреда для Поднебесной, о которых бы он не должен был говорить. Так понимал он свою задачу на службе и в поэзии. Когда читаешь даже теперь, через тысячу сто пятьдесят лет, стихи 809—810 годов — «Новые народные песни» и «Циньские напевы»,— поражаешься мужеству стихотворца, выступающего против налогов, продажности чиновников снизу доверху, засилья влиятельных евнухов, бесчинств провинциальных, правителей, внутренних войн за земли, рекрутских наборов... Поражаешься и силе мысли поэта, ясности его сознания, беспредельной любви его к страждущему человеку, отчётливой ненависти его к угнетателям и, главное, всепронизывающей заботе о необходимости сохранения в людях их человеческого достоинства.
Почему могли появиться эти стихи, о подобных которым друг и единомышленник Бо Цзюй-и поэт Юань Чжэнь писал: «Слова их прямы и справедливы, дух груб и отважен; навлечь на себя кару — вот чего я боюсь и поэтому не осмеливаюсь обнародовать их»?
По-видимому, не последнюю роль в возможности появления на свет пятидесяти «Новых народных песен» и десяти «Циньских напевов» сыграло служебное положение их автора, который однажды позволил себе даже государю прямо заявить, что тот ошибается. Может быть, помогло и то, что стихи всё же сохраняли конфуцианское направление, то есть веру в спасительную роль доброго государя, хотя иной раз и не без оттенка иронии. Так или иначе, «Новые народные песни» и «Циньские напевы» могли прозвучать как призыв к бунту, если бы народ умел читать. Впрочем, если мог появиться такой стихотворец, то должны были найтись и люди, читавшие пароду его стихи.
Только вера в большую свою правоту и поддерживала поэта. Враги его, как мы знаем о том от самого Бо Цзюй-и, слушая стихи, обличающие их, менялись в лице, скрежетали зубами от злобы, кричали, что поэт сочиняет «Новые народные песни» И «Циньские напевы» в погоне за славой, как будто талант Бо Цзюй-и не принёс бы ему славу, да и благополучие вдобавок, на более безопасном пути. Не вдохновляли поэта на его труды и близкие друзья, боявшиеся за его жизнь («И даже кость от кости и плоть от плоти моей, даже жена и дети мои думали, что я не прав»). Лишь трёх человек назвал он, верных его идеям,— поэтов Дэн Фана, радовавшегося его стихам, Тан Цюя, плакавшего над его стихами, и друга своего — Юань Чжэня.
Бо Цзюй-и был на самом гребне поднятой им волны «Новых народных песен». Но далеко не в одиночестве, что лишний раз свидетельствует о своевременности и естественности этого рода поэзии. Чжан Цзи, Ван Цзянь, Ли Шэнь, Юань Чжэнь — вот имена поэтов, нашедших в себе силы и мужество выступать с гражданскими стихами. Бо Цзюй-и же был первым среди них.
И «Новые народные песни», и «Циньские напевы», и другие подобные стихи Бо Цзюй-и уже сложнее, и резче, и глубже, чем «поэтическая история» Ду Фу. В них изложены главные события той жизни и уже даны типизированные (ещё пока лишённые индивидуальных черт) образы людей. Сам поэт иногда сливается со своими героями, беря и на себя их страдания («С наших тел сдирают последний лоскут! Из наших ртов вырывают последний кусок!»). Это, правда, не ново для китайской поэзии. Так писал и поэт IV—V веков Тао Юань-мин, отправляя на смерть героя Цзин Кэ: «Это в гордом волненье не меня ль они провожают?» Но впервые в китайской поэзии отождествляет себя близкий ко двору поэт с измождённым от непосильного гнёта, с измученным от нечеловеческого труда нищим крестьянином!
Ду Фу в своей поэзии не знал и неожиданных этих, решительных сравнений, какими завершает Бо Цзюй-и стихи, не знал и аллегорий, подобных «Дракону чёрной пучины». Идя за Ду Фу, Бо Цзюй-и сделал следующий шаг и в языке стихов. Поэзия типа «Новых народных песен» нуждалась в особенной ясности («Лэ-тянь чуть не ругается в своих „Новых народных песнях"»,— писал учёный XI века Чжан Шунь-минь). Порой эта ясность смыкается с откровенной публицистичностью, и Бо Цзюй-и и при жизни, и после смерти не избегнул упрёков в излишней до грубости простоте, в отсутствии изящества. В истории русской поэзии похожие обвинения испытал на себе Некрасов — поэт, во многом подобный Бо Цзюй-и и, так же как Бо Цзюй-и, способный к тонкому лирическому восприятию мира.
Простоту Бо Цзюй-и понимал не как облегчённость мысли и формы, а как посильный отказ от традиционной перегрузки стихов литературными и историческими намёками. Таким он старался быть и в многочисленных своих лирических стихах. Мы читаем в старинной китайской поэтической критике: «Всякий раз, когда Бо Лэ-тянь сочинял стихи, он понятность их проверял на простой старухе. Он спрашивал её: „Понятно тебе?" И если она отвечала: „Непонятно",— переделывал. Вот почему стихи конца танского времени близки к простонародным». Этот, возможно, и полувымысел давал повод хулителям Бо иронизировать: «Стихи Лэ-тяня понимает простая старуха, мне же они непонятны». Один из самых крупных поэтов XI века Ван Ань-ши говорил, и это было одобрением, что «вся простонародная речь Поднебесной высказана Бо Лэ-тянем». Какой поэт не гордился бы тем, что стихи его, как свидетельствует Юань Чжэнь, «писались на стенах правительственных зданий, даосских и буддийских храмов, почтовых станций, не сходили с уст знатных людей, жён, пастухов, конюхов»!
Простота после стихов Тао Юань-мина могла бы уже стать традицией в китайской поэзии, но не стала ею за прошедшие пять веков и каждый раз должна была противопоставлять себя новым наслоениям сложностей традиционной культуры. Поэтому также традиционным стало во всех подобных случаях в разные времена и обращение китайских поэтов к древности как образцу искренней и ясной мысли. И Бо Цзюй-и в четверостишии «Спрашиваю Ян Цюна» говорит, что