Бо Цзюй-и умер в 846 году и похоронен недалеко от Лояна, на воспетой им горе Лунмэнь, там, где при жизни он часто гулял с друзьями. Могила находится над самой рекой, С неё виден мост, противоположный берег, отверстия знаменитых лунмэньских пещер со статуями будд. От могилы террасами спускаются возделанные поля. На могиле растут три кипариса. Продолговатый холм окружён кирпичной стеной, к которой примыкает поле. Когда вы смотрите на поле сверху, вам кажется, что перед вами на земле лежит прославленный поэтом музыкальный инструмент — огромная пипа. И это, пожалуй, единственное напоминание о творчестве того, кто покоится здесь. Учёный Ван Ши-хун, чьей кисти принадлежит сделанная в 1679 году надпись на главной стеле у могилы, сообщил лишь фамилию и должность — «Танский шаофу почтенный Бо». Но и этого достаточно, потому что нет в Китае такого человека, кому бы не был известен Бо.
«Как знать,— писал Бо Цзюй-и Юань Чженю,— через сотни и тысячи лет не появится ли на свете тот, кто, подобно тебе, поймёт и полюбит мои стихи?» Время ответило на этот вопрос.
1965
*
Может быть, стоит добавить ещё несколько слов к тем необходимым, которые уже были сказаны о Бо Цзюй-и в издании 1965 года.
Переводчик этой книги стремился к тому, чтобы работа его выглядела по возможности достовернее, а значит, и убедительнее. Что сделано им для этого?
Когда говорят, что главное в переводе поэзии — сохранить её дух, это неоспоримая правда. Но дух не находится в вольном дарений, отделённым от плоти. Она-то и является выразительницей духа, передаваемого поэтом через слова и поэтические приёмы.
Бо Цзюй-и широко и непринуждённо пользовался обязательными условиями китайского стихосложения. Двустрочная строфа под его кистью стала гибче: первая строка при необходимости синтаксически связывалась со второю, доцезурная и послецезурная части строки легко теряли свою строгую самостоятельность. Междустрочный параллелизм, ко времени Бо Цдюй-и обрётший уже полуторатысячелетнюю давность, предстал в новом качестве, добавив к себе параллелизм междустрофный, объединяющий и выделяющий два рядом стоящих двустишия. Поэт наполнил свои стихи традиционными сравнениями, создавая при этом новые сравнения, принадлежащие только ему. Он не пристрастен ни к пятисловному, ни к семисловному стиху и равно применяет обе эти развившиеся в танское время формы, предпочитая семисловный стих в сюжетном повествовании. Так, знаменитые его обличительные циклы — «Циньские напевы» написаны пятислов-ным стихом, а «Новые народные песни» — на семисловной основе. Бо Цзюй-и довёл до удивительного совершенства жанр «оборванных строк» — четверостиший, вмещая в четыре пятисловные или семисловные строки целые сюжеты, законченную философскую мысль. Вообще же сюжетность (при незримом, но весьма ощутимом присутствии автора) наиболее часта в стихах поэта. И, конечно, Бо Цзюй-и, как и все его предшественники, не скрывается за придуманным героем. Он сам, и никто иной, живёт той жизнью, о которой говорится в его поэзии. Если оставить в стороне то, что непередаваемо — внутреннюю тональность китайской строки, а также то, что переводчик сознательно не передаст во имя Сбережения всего вышеизложенного — единую рифму китайского стихотворения, если оставить их в стороне, то всё остальное и есть та плоть, которую переводчику хотелось бы донести до читателя.
Дух же поэзии Бо Цзюй-и в глубокой её народности. Поэт подчёркнуто таков, как заурядный (это его слово) человек круга учёных, к которому он принадлежал, а восприятие им жизни всегда отклик на чувства людей его времени, всегда осознание того, что подчас неосознанно живёт в любом сердце. Наследник многих веков тщательно культивируемой литературы, Бо Цзюй-и при этом весь принадлежит живой жизни, и творчество его корнями уходит в жизнь.
Выросший на конфуцианской почве государственного и семейного уклада, то есть, как все его современники, свыше управляемый государем и родителями, а вниз направляющий свою волю на жену и детей, танский сановник Бо Цзюй-и, опять же как большинство людей его класса, был и даосом, мечтавшим об уединении, был и буддистом школы чань, предававшимся созерцанию. Такова философская основа его поэзии. Сами же темы стихов традиционны: человек и время, человек и природа, человек и его окружение. Не общечеловеческая ли это традиционность мировой лирики?
Но в своей традиционности Бо Цзюй-и очень индивидуален, создавая поэзию доброго и требовательного к себе человека, не терпящего несправедливости и в отпущенное ему судьбою время спешащего воспрепятствовать злу. Выразители хода времени — весна и осень. В них сосредоточились и время и природа. Они приходят и уходят (возвращаются к себе). Их встречают как живых существ, с ними прощаются как с друзьями. Одушевление природы в китайской поэзии ещё сильнее и определённее, чем во всей остальной мировой лирике.
В поэзии всего мира на протяжении веков идёт нестихающая борьба между сторонниками и противниками весны и осени. Если на Пушкина весна «наводила тоску», а осень вселяла в него воодушевление, то других поэтов, даже тех, чьё творчество не миновала умиротворённость осени, удручала именно осень. «И осени тлетворной веет дух»,— писал Фет.
Не избежала этой борьбы впечатлений и китайская поэзия. Порою даже внутри творчества одного и того же поэта. Современник и друг Бо Цзюй-и, выдающийся танский поэт Лю Юй-си провожает весну с огорчением: «И цветы орхидей в увядшем уборе сбережённой росою плачут. // Ивы длинными рукавами веток налетевшему ветру машут». Но тот же Лю Юй-си уверяет нас, что «С древности самой встречали осень скукою и печалью. // Я же скажу, что осени время лучше поры весенней». Мало того: «Это не то, что дурман весенний и от него безумье».
Бо Цзюй-и и здесь проявил свойственную ему широту взгляда. И на весну и на осень смотрит он как на отсчёты в жизненном пути, и в той и в другой находит он радость или тихую печаль. Рядом с человеком — краски природы, противостоящей суетному миру яркостью ли своей (весна) или приглушённостью (осень). В стихах Бо Цзюй-и подчинение природы человеку и зависимость человека от неё. В них проглядывается и бытовая неустроенность людей его времени, хотя бы в строках об остывшей постели, о кровати, с которой не сметена пыль, о подкравшемся холоде. В них и восхищение природой: поэта не слишком удручают жизненные неудобства при сравнении с тем духом благородного величия, каким веет от природы вокруг него. Природа одним существованием своим способна устыдить увлёкшегося человека и оторвать от «красной пыли» мирской суеты. Природа и, конечно, друзья.