Наряду с «простотой» важнее значение имела острая сатирическая окрашенность «Фелицы», которая, несмотря на «шуточный» тон, так отчетливо в ней проступала и которую, в частности, так ценил в ней Радищев, подчеркивая вместе с тем, что сатира была поднята поэтом на высоту подлинной художественности, сохраняющейся даже в том случае, если соответствующие места оды пересказать прозой: «Преложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо где Мурза описывает сам себя... без стихов останется почти та же поэзия». То, что одой Державина была открыта первая книжка «Собеседника», делало ее своего рода программным произведением. Тем самым после довольно длительного периода гонений на сатирические произведения, наступившего вслед за необыкновенным расцветом в конце 60-х-начале 70-х годов сатирической журналистики (в особенности журналов Новикова) и насильственным ее подавлением, сатире как бы снова был открыт широкий доступ в литературу. Правда, это оказалось весьма недолговременным. На опубликованные в одной из первых же книжек журнала знаменитые «Вопросы» Фонвизина к его издателям последовали со стороны самой Екатерины столь неприкрыто угрожающие ответы, что они пресекали всякую возможность спрашивать далее. Но именно появление в «Собеседнике», наряду со стихами Державина, ряда сатирических произведений Фонвизина (перепечатана была в нем и уже известная нам «Сатира» Капниста) сделало этот журнал одним из замечательных литературных явлений того времени.
Едва ли не самым активным сотрудником «Собеседника» стал и сам Державин. Здесь было также перепечатано много его стихотворений из «Санктпетербургского вестника», а главное был опубликован ряд новых произведений, в том числе окончательно упрочившая его славу как первого поэта современности ода «Бог», под которой (в вышедшем через некоторое время отдельном ее издании) он впервые подписал свое имя. Державин пытался поддержать и наметившуюся было сатирическую линию журнала. В той же третьей части, в которой появились «Вопросы» Фонвизина, было напечатано стихотворение Державина «Модное остроумие» — остро сатирический портрет преуспевающего придворного остроумца, перекликающийся с одним из особенно раздраживших Екатерину фонвизинских вопросов о «шутах, шпынях и балагурах». Стихотворение это, которое лишний раз показывает, что Державин и Фонвизин во многом являлись вольными или невольными соратниками, было позднее очень сочувственно отмечено Добролюбовым (не зная, кто является автором этого стихотворения, он полностью приводит его в своей статье о «Собеседнике»). Неудивительно, что Фонвизин в опубликованной им в следующей же, четвертой части «Собеседника» сатирической «Челобитной российской Минерве от российских писателей», в свою очередь, горячо вступается за автора «Фелицы» против оскорбившихся ею вельмож, почитавших «словесные науки... не иначе, как уголовным делом». Заступничество это, как сейчас увидим, было вполне своевременным.
Усиленные занятия в конце 70-х — начале 80-х годов поэзией не препятствовали интенсивнейшей служебной деятельности Державина, которая, по понятиям того времени, и должна была быть его основным жизненным делом. Служба под началом сперва явно покровительствовавшего Державину могущественного князя Вяземского, который совмещал в одном своем лице обязанности трех будущих министров и сверх того занимал зловещий пост начальника тайной полиции, сулила блестящую чиновничью карьеру. Но и тут, как в годы Пугачевского восстания, Державин оказался слишком независим и даровит, чтобы его долго мог терпеть вельможа, о котором современники замечали: «Трудно найти человека более ограниченного; характер у него низкий, злобный, подлый и по ничтожеству равный его познаниям» (8, 257). Между Вяземским и его инициативным, «преданным делу, а не лицам» подчиненным через некоторое время начались довольно резкие столкновения. Особенное недовольство Вяземского вызывала литературная деятельность Державина, поскольку он, как и многие из его круга, считал стихотворцев пустыми и никуда не годными людьми. Державина снова начали обходить производством. Между тем первый номер «Собеседника» с «Фелицей» был отпечатан и представлен Дашковой Екатерине. Императрице не мог не польстить данный в оде ее «портрет». Именно такой хотелось ей казаться и западноевропейским философам-просветителям и своим подданным. На следующий день вызванная к императрице Дашкова застала ее за книжкой журнала со слезами на глазах: «Кто бы меня так коротко знал, который умел так приятно описать, что, ты видишь, я, как дура, плачу?» — сказала ей Екатерина. Узнав имя автора, Екатерина послала ему золотую, осыпанную бриллиантами табакерку с пятьюстами червонцев и с надписью: «Из Оренбурга от Киргизской царевны Мурзе Державину». Подарок этот был передан поэту во время обеда у Вяземского. Узнав, в чем дело, Вяземский с «язвительною усмешкою» поздравил его, затаив к нему, по словам Державина, «ненависть и злобу» (6, 555). Чувства эти должны были удесятериться, когда, прочтя оду, Вяземский не мог не узнать в одной из строф, начинающейся словами «Иль сидя дома я прокажу, Играя в дураки с женой», свой портрет, притом почти в виде фонвизинского Митрофанушки.