В том же 1815 году вышла пятая часть собрания сочинений Державина; предполагал он издать и еще две части; но осуществить это не успел. Несомненно чувствуя все большее приближение к «бездне гроба» и словно бы желая лишний раз утвердить себя, свое бытие, он собственноручно надписал все экземпляры пятой части: Г. Державин.
Лето 1816 года поэт проводил, как всегда, со своей второй женой и близкими в Званке. 4 июля у него появились сердечные спазмы, 6 июля он начал писать свои последние стихи о реке времен, уносящей «все дела людей». В ночь с 8 на 9 июля (с 20 на 21 по новому стилю) Державин умер.
Сам Державин утверждал, что в своем творчестве он «шел, природой лишь водим» («Тончию», 1801), то есть руководствовался не правилами и предписаниями литературных направлений и школ, а стремлением быть верным жизни, действительности.
писал Державин в одном из писем 1805 года, добавляя при этом: «Объяснение четырех сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость...» (6, 170). Поэт был здесь во многом прав.
Но в то же время принципы отражения в его стихах действительности — при всем их порой новаторстве — были ограничены конкретно-историческим этапом в развитии русской литературы. Поэзия Державина развивалась в русле классицизма. Своими учителями сам он прямо называл «Ломоносова, Хераскова и прочих» (6, 168). В число этих «прочих» надо включить Сумарокова, Василия Майкова, в какой-то степени Василия Петрова. В свое время Державин начал было даже переводить «кодекс» классицизма — знаменитый стихотворный трактат Буало «Искусство поэзии» («L'art poétique») (6, 168); усиленно штудировал Баттё. Высокий общественный, публицистический пафос, составляющий наиболее сильную сторону классицизма, связанная с этим дидактическая направленность, стремление сочетать с «приятным» «полезное», с «удовольствием» «поучение» — все это было органически близко Державину и нашло яркое выражение в его творчестве. Но одновременно в стихах Державина проступают совсем иные черты. Родоначальники двух основных стилей в русском классицизме — стиля риторической пышности, велелепия и стиля точности, простоты — Ломоносов и Сумароков были по особенностям своего творческого метода рационалистами, подходившими к воспроизведению действительности прежде всего умозрительно. Державин, который, наряду с «умом», объявляет своим вдохновителем «сердце» — чувство, в большей мере — сенсуалист. В своих стихах он стремится «живописать» ту действительность, которая воспринимается в непосредственном чувственном опыте.
Державин, для которого, по словам Белинского, «никакой предмет не казался низким», смело нарушая одно из основополагающих правил классицизма, «дерзнул, вопреки всем понятиям того времени о благородной и украшенной природе в искусстве, говорить о зайцах, о голодных волках, о медведях, о русском мужике и его добрых щах и пиве, дерзнул назвать зиму седою чародейкой, которая машет косматым рукавом».[1] Первым из всех наших поэтов-одописцев Державин спускается с высот одического Олимпа — мифологизированного обиталища «земных богов» — в сферу повседневной жизни обыкновенного человека; ярко изображает частный семейный быт — и свой собственный и своих современников. Это расширение, своеобразная «демократизация» круга явлений, «допускаемых» в лирическую поэзию, имели исключительно важное историко-литературное значение. И недаром даже Пушкин, очень ценивший включение Державиным в свои стихи «прозаических подробностей», уже в конце жизни, в период работы над «Езерским» и «Медным всадником», отстаивая право на введение в поэму «ничтожного героя» — мелкого петербургского чиновника, ссылался именно на Державина, который «двух своих соседов и смерть Мещерского воспел» («А знал ли их, скажите, мир?» — спрашивает Пушкин), как на своего предшественника.
Соответственно расчленению действительности по категориям «высокого» и «низкого», «возвышенного» и «смешного», в поэтике классицизма была разработана стройная иерархическая система строго отграниченных друг от друга, ни в каком случае не смешивавшихся между собой литературных жанров и столь же строго прикрепленных к каждому из них различных литературных «штилей». Поэзия Державина представляет во многом явное разрушение этой системы. «Педантские разделы лирических стихотворений я не очень уважаю» (6, 340), — заявляет он незадолго перед смертью в письме к историку и филологу Евгению Болховитинову, к которому обращено стихотворение «Евгению. Жизнь званская». «Высокое» содержание торжественно-хвалебной оды давалось Державиным в форме анакреонтической песни («Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока»), одическое начало сливалось с элегическим («На смерть князя Мещерского»), с сатирой («Видение мурзы», «Фелица») или ода прямо превращалась в сатиру («Вельможа»), включала в себя элементы басни и т. п.
1
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. 7. М.—Л., 1955, стр. 291; т, 5, М.—Л., 1954, стр. 534.