Поэзия Державина, как мы видели, во многом и существенном выплескивается из берегов классицизма, но, во многом и многом самый «беззаконный» из всех наших писателей-«классиков» XVIII века, Державин все же не перестает быть замечательнейшим представителем именно этого литературного направления. Державин порой смело отбрасывал каноны ломоносовской «Риторики». Однако его поэзия во многом еще оставалась откровенно риторичной. Замечательные по своей живописной яркости и верности натуре картины природы, созданные Державиным, зачастую являлись для самого поэта лишь поводом к последующей прямолинейно-дидактической аллегории, превращающей «приятное» в «полезное» (см., например, его стихотворения «Облако», «Павлин»). Уже Пушкин отмечал эстетическую неровность, а отсюда и неполноценность большинства его произведений.
«Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы», — замечал Пушкин в уже цитированном письме к Дельвигу. А в письме к А. А. Бестужеву, написанном почти одновременно, подчеркивал: «Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый...»[1] На анализе нескольких выдающихся стихотворений Державина, в частности его оды «Водопад», Белинский наглядно показывает эту «невыдержанность»: «Превосходнейшие стихи перемешаны у него с самыми прозаическими, пленительнейшие образы — с самыми грубыми и уродливыми».[2] Свойственной Державину риторичностью обусловлена и чрезмерная «длиннотность» его од, многие из которых по своему объему представляют собой целые поэмы. Этот недостаток — преобладание слов над мыслями, — который можно назвать «экстенсивностью» формы, недостаток, связанный со слабым развитием в ту пору русского поэтического языка и стиха, Державин делил со всей нашей литературой XVIII века. Этим же обусловлены и многочисленные языковые неправильности, порой прямо переходящие в неуклюжесть и стилистическую неслаженность, с которыми мы постоянно сталкиваемся в его стихах. Часто встречаемся мы в них и с сугубо неточными, а то и прямо неудачными рифмами, которые, в сущности, рифмами вовсе и не являются. «...куды как зажурналилось и по привычке к рифме хочется сказать: затуманилось...», — замечает в одном письме Державин (6, 153). Исходя из такого широкого понимания рифмы, Державин ничтоже сумняшеся рифмует: притворства — потомства, прекрасны — изящны, смертных — небесных, Званка — балалайка, правду — награду и даже: ведать — впредь, одежд — свеч. Подобные «рифмы», как и часто встречающиеся в стихах Державина случаи негармонического стечения звуков — какофонии, не могли не «бесить» Пушкина.
И в то же время Державин не только был наделен гениальным поэтическим дарованием (об этом Пушкин твердо заявлял в тех же письмах к Дельвигу и к Бестужеву), но и был замечательным, порой единственным в своем роде мастером, опыт которого во многом сохраняет свое значение вплоть до наших дней. Пусть в стихах Державина только на одну четверть золота, но зато золото это — высшей пробы.
В своих «Записках» Державин рассказывает об овладевавших им не раз состояниях высочайшего творческого подъема — вдохновения. Но, вдохновенный художник, он был вместе с тем очень строг и взыскателен к себе в своем поэтическом труде. Свои стихотворения он обычно отделывал с тщательностью и упорством. Работа Державина над такими вещами, как «Бог», «Видение мурзы», «Водопад», шла в течение ряда лет. Огромный труд вкладывал он даже в свои стихотворные мелочи. Так, например, он рассказывает, что сделал сорок вариантов надписи на бюст адмирала Чичагова, порученной ему Екатериной II (6, 618). Очень много его стихотворений имеет по нескольку редакций, которым подчас предшествовали прозаические наброски и планы, — прием, к которому будет прибегать и Пушкин.
Державин считал поэзию «сестрой музыки» и вместе с тем называл ее «говорящей живописью». Картинность и музыкальность составляют два замечательных свойства его стихов, причем оба эти свойства проявляются у него с такой силой и так органически сочетаются друг с другом, как это редко бывает в творчестве одного и того же поэта. Эту особенность державинской поэзии подметила уже современная ему критика, точно определив его стихи как «картины для слуха и взора». Двойная одаренность поэта и живописца помогла Державину дать в своих стихах блестящие образцы подлинно «говорящей живописи». Изумительным колоризмом, яркостью, богатством красок отличаются и державинские картины природы и его натюрморты, вроде замечательного описания уставленного, точнее изубранного, «цветником» блюд обеденного стола в послании «Евгению. Жизнь званская». Некоторые «цветовые» эпитеты Державина поражают, помимо точности (например, «красно-желта ряса» осени), своей почти импрессионистической остротой. Так, он говорит о «лиловом» луче заходящего на взморье солнца («Весна», 1804) и даже о «лиловых устах» красавиц («Разные вина»). Правда, этот последний эпитет, видимо, показался Державину чрезмерно смелым, и в конца концов он заменил его более обычным — «пунцовых». Острый глаз художника-живописца умеет уловить, а перо поэта — зарисовать словами не только резкие, броские краски, но и оттенки, полутона, игру света и тени, неуловимые переливы из цвета в цвет. Вот в «сумрачном» небе — «из лент полоса», «огненна ткань» радуги: «Пурпур, лазурь, злато, багрянец, С зеленью тень, слиясь с серебром, Чудный отливный, блещущий глянец...» («Радуга»). Или вот описание «черно-зеленых в искрах» перьев павлина: «Лазурно-сизо-бирюзовы На каждого конце пера Тенисты круги, волны новы Струиста злата и сребра; Наклонит — изумруды блещут! Повернет — яхонты горят!.. Где ступит — радуги играют! Где станет — там лучи вокруг!» («Павлин», 1795). Широко прибегая к живописанию словами, Державин использует и все преимущества поэзии, позволяющей запечатлеть не только статику, но и динамику природы, передать последовательность и смену явлений, показать мир в изменениях, в движении (см., например, описание «перемен» облака в стихотворении «Облако» или движения солнца к закату — «Евгению. Жизнь званская»).
1
Письмо от конца мая — начала июня 1825 г. — Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 13. М.—Л., 1937, стр. 178.