Марина Цветаева
Стихотворения
Предисловие Дмитрия Воденникова
Оформление переплета и иллюстрация на обложке Елены Окольциной
Иллюстрация в марке серии: © bsd / Shutterstock.com
© Воденников Д. Б., предисловие, 2020
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2020
Цвет ледяной Цветаевской розы
Эренбург рассказывал, что, когда он с ней познакомился, Марине Цветаевой было двадцать пять лет. Его в ней поразило странное сочетание надменности и горделивости: «осанка была горделивой — голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие — Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком. Когда я впервые пришел к Цветаевой, я знал ее стихи; некоторые мне нравились, особенно одно, написанное за год до революции, где Марина говорила о своих будущих похоронах».
Я люблю это стихотворение. Оно о Пасхе.
Так написала Цветаева. 11 апреля 1916. Я с юности помню это стихотворение наизусть. В нем есть первая апрельская подсохшая пыль, сухие еще ветки деревьев (или тут со мной играет шутки еще непеременённый календарь? и никаких там апрельских веток еще не было?), весенняя быстротекущая вечность, ощущение на монетном ребре остановившегося времени. Куда упадет монетка?
Но монетка всегда падает орлом.
Я люблю Пасху. Не ту официальную, нынешнюю, а ту, детскую, не запрещенную, но и не особенно разрешенную. Скажем так, незамеченную. Я атеист, но Пасха мне кажется самым сильным, нежным и нужным праздником. Который всегда про то, чего и не свете этом нет. Про то, что все мы вернёмся, всё всем простим, покатимся, как цветное яичко, и не разобьёмся. Который про то, что смерти нет. Как и той мышки, которая пробежит мимо нас и заденет хвостиком, а мы — раз, и разбились.
Нет ни смерти, ни мышки, ни хвостика. А мы есть. И как будто бы навсегда. Об этом как будто многие стихи Цветаевой… Но вернемся к Эренбургу:
«Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись, доверчиво, зашептала:
Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой — Але — было тогда лет пять, и она декламировала стихи Блока. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины — она оказалась увлеченной политикой, говорила, что агитирует за кадетов».
Так Эренбург написал 22 августа 1917 года. А я сейчас в 2019 захожу в угловой магазин и принимаю участие в совершенно цветаевском разговоре.
Еще при входе заметил, что продавщица восточной внешности, она же кассирша, заплаканная, говорит по телефону. Когда взял продукты, подошел к кассе.
— Вы расстроены чем-то? — спросил.
— Кем-то. Мужем, — неожиданно откровенно отвечает она. — Он не работает, а деньги тянет. Но я больше не дам.
Я выкладываю на прилавок пакет кефира и хлеб:
— Может, вам развестись?
— Да мы уже в разводе.
Я не знаю, что сказать. Мне было ее жалко, но чужую беду руками разведу, а тут еще этот неуместный кефир.
— Ну вы не плачьте так. Пройдет всё. Время лечит. (Да, так и сказал эту пошлость: время лечит.)
— Да, время всё лечит, — вдруг согласилась она.
И тогда я вспоминаю цветаевское стихотворение о том, что ничего на самом деле время не лечит. Мое самое любимое у нее. «Тебе — через сто лет».