Говорят, придет пора,Будет легче человеку,Много пользы и добраСветит будущему веку!..
Что им, этим толпам людей, холодных и расчетливых, до того будущего, которое принесет много добра человеку! До того ли им!
Бесстрастны, суетны и вялы,Без пользы для страны родной,Они, лениво и устало,Идут избитою тропой……Для их души одна потреба —Чтоб сытым быть, покойно спать…Зато не дастся им от небаПризваний высших благодать[8]. Это сознание пустоты и ничтожности окружающего света составляет уже не гремушку самолюбия, не каприз сердца, а действительное страдание, которое может понять всякий мыслящий человек. Прочтите хоть это стихотворение:
Нет, никогда поклонничеством низкимЯ покровительства и славы не куплю,И лести я ни дальним и ни близкимИз уст моих постыдно не пролью.Пред тем, что я всегда глубоко презирала,Пред чем порой дрожат достойные – увы!Пред знатью гордою, пред роскошью нахалаЯ не склоню свободной головы.Пройду своим путем, хоть горестно, но честно,Любя свою страну, любя родной народ,И, может быть, к моей могиле неизвестнойБедняк иль друг со вздохом подойдет.На то, что скажет он, на то, о чем помыслит,Я, верно, отзовусь бессмертною душой…Нет, верьте, лживый свет не знает и не смыслит,Какое счастье быть всегда самим собой!
Скажите, сентиментальность ли это? Призрачные ли это страдания? Нет, ничего не может быть существеннее этого горя, которое приводит человека к поэтической мечте, что он найдет наконец сочувствие – после смерти… Нет этого сочувствия при жизни, и нечего добиваться его от людей, нечего раскрывать им свои душевные раны. Надо удалить свое сердце от житейского шума, надо очистить себя от мелочей людских и остаться наедине с своей душой, с ее воспоминаниями и горем, – вот к чему приходит поэт, хранящий святыню души своей. Он говорит:
Не святотатствуй, не грешиВо храме собственной души.Поверь, молиться невозможноПри кликах суетных и ложныхПустых, ничтожных торгашей,Средь пошлых сплетен и речей.Очисти храм бичом познанья,Всю эту ветошь изгони,Тогда, пред алтарем призванья,С мольбой колена преклони…
Поэтическая душа верна своему решению: она не повергает своей тоски на суд людей. Она, улыбаясь, слушает пустой разговор, когда на сердце тяжело и грустно;
Как часто слушаю ничтожный разговорС участием притворным я и ложным!Вниманье полное изображает взор,Но мысли далеко, и на сердце тревожно…Как часто я смеюсь, тогда как из очейГотовы слезы жаркие катиться…[9] Скрытность эта тоже тяжела:
О, как трудно, грустно и обидноМне скрывать всю боль сердечных ран! —
восклицает г-жа Жадовская в одном стихотворении. Она даже не надеется на свою твердость, она спрашивает себя:
Как-то справлюсь я с моею ролью?Как-то слезы, горе утаю?Как-то скрою от людей и светаЯ печаль душевную мою?
И какою-то безотрадно-грустною покорностью судьбе звучит ответ ее на этот вопрос:
Ничего, немножко только воли,И исчезнут слезы на глазах,Ничего… еще одно усилье, —И мелькнет улыбка на устах!..[10] «Но что же за причина страданья? Что тревожит сердце поэта среди веселого общества?» – Мало ли бывает причин страданья, читатель! Наш мир – не блаженный эдем, и немало горя выпадает на долю людей, умевших отличить добро от зла. Скажите, разве не законная причина страданья, например, такая мысль:
Чем ярче шумный пир, беседа веселей,Тем на душе твоей печальной тяжелей,Язвительнее боль сердечного недуга,И голос дальнего, оставленного другаМне внятней слышится.Ах, бледный и худой,Я вижу образ твой, измученный нуждой!Среди довольных лиц, средь гула ликованья,Он мне является с печатию страданья,Оставленной на нем бесплодною борьбойС врагами, бедностью и самою судьбой!Быть может, в этот час, когда за ужин пышныйИду я, средь других, моей стопой неслышной,Ты, голоден и слаб, в отчаяньи немом,Лежишь один, в слезах, на чердаке глухом;А я тебе помочь не в силах и не властна!И, полная тоски глубокой и безгласной,Я никну головой, не слыша ничего,Под гнетом тайного унынья моего,Средь этой ветреной себялюбивой знати,Готовая рыдать неловко и некстати…
вернутьсяИз стихотворения «Тунеядцам» (1857).
вернутьсяИз стихотворения «Притворстве» (1845).
вернутьсяИз стихотворения «Необходимое притворство» (1847).