Тем не менее они не могли выкинуть девушек на улицу. Надо было схитрить, и один из мужчин вспомнил о танго.
— Я никогда не видел вас танцующей, — сказал он Мадлене.
Она покраснела. Леа вывела ее из замешательства:
— Отвезите нас на бал и увидите!
— Дорогая, но есть нечто получше: танго!
Леа оторопела:
— Танго!
Она читала о нем в «Фемине». Как и для Мадлены, для нее это было верхом изысканности, о котором она и не мечтала.
— Да, дорогие дамы, танго, — подтвердил офицер. — И прямо сейчас: в пять часов Париж начинает танцевать. Быстрее одевайтесь, пудритесь — и в фиакр!
Пока девушки прихорашивались в соседней комнате, одновременно в ужасе и в восхищении от своей авантюры, трое мужчин поздравили себя с пришедшей им на ум идеей. В домах, где собирались поклонники танго, как и в домах свиданий, неписаные правила позволяли посетителям оставаться неузнанными. На первых этажах дома в районе Этуаль танго объединяло дам из высшего общества и авантюристок, смешивая сословия в общем опьянении, путая нити происхождения. Правда, шубки Мадлены и Леа, попахивающие провинцией, покрой платья, старательно скопированный с плохого чертежа, вызвали вокруг них шепот с пробивающимся сдавленным смехом — таково презрение Парижа. Но все предрассудки сдавались здесь в гардероб, и партнеры сплетались в танце.
Хозяевами этого праздника были аргентинцы. Налаченные волосы, тонкие усы, заостренный профиль, как наконечник томагавка, серебряные шпоры, широкие штаны из расшитого коленкора — Роберто пользовался огромным успехом у дам. Как и его подручному Фернандо Симарра, ему не было равных в деле обращения в новую религию. За короткое время он уже набрался «парижского шика», о чем свидетельствовала выбранная им фамилия «Дюваль», в то время как латинские слоги имени продолжали волновать при мысли о его экзотическом происхождении.
При всех обстоятельствах Роберто сохранял то выражение лица, которое больше подходило выбранному им образу безразличия и одновременно влюбленности. Он никак не проявил своей радости, когда старший из офицеров засунул банковскую купюру в его широкий карман, незаметно указывая на двух женщин. В свою очередь Роберто подал знак Фернандо. Ни Мадлена, ни Леа не видели приближавшихся к ним аргентинцев. Они стояли у входа в помещение, немного сбитые с толку. Эти три голые комнаты, где вся толпа волнообразно, в сбивчивом ритме терлась друг о друга, не были похожи на ожидаемое великолепие Парижа. Девушки надеялись услышать другую музыку, а не пронзительный речитатив, исполняемый отупевшими от долгой игры пианистом и игроком на мандолине. Музыканты с отсутствующим видом покачивались в такт на своих стульях, а выходя из оцепенения, издавали гортанные крики или же стучали каблуками по навощенному паркету.
Роберто только что отошел от княгини с султаном на голове, которая воскликнула ему вдогонку:
— О, Роберто, ты так хорошо меня вел!
Пожилая, явно крашеная дама с шиньоном в виде насеста уже стремилась к нему:
— Сюда, Роберто, дорогой гаучо, вот еще одна твоя medialuna[11]!
Он отстранил ее и в молчании поклонился Мадлене. Не было никаких слов — лишь вздохи, шуршание скомканной материи, не слышное за стенаниями музыки и скрипом лакированной обуви. Мадлена вступила в танец, пытаясь следовать движениям этих незнакомых ног, властных рук, будучи уже им послушна.
— Ты быстро схватываешь, — сказал ей аргентинец.
Глядя через плечо, Мадлена вскоре увидела Леа в объятиях Фернандо. Обе девушки отдались танцу, забыв о своих офицерах. Для них уже ничего не существовало, кроме чужих ног, чужого пота, иногда они чувствовали обнаженные спины друг друга. Сбившись с шага, девушки начинали снова, следовали за гибкими ногами своего партнера, прикрывали глаза, время от времени посматривая с вожделением на налаченные волосы, полный рот с маленькими усиками, ловя пронзительный взгляд.