…двадцать три, двадцать четыре…
Беда подкралась, когда я перешёл в 4—й класс. Уже годы спустя, задавшись целью и имея средства для доступа к информации, я выяснил, что к отцу подкатила местная братва с предложением крышевать принадлежавший ему магазин автозапчастей. Учитывая, что батя был афганцем, и бывшие воины — интернационалисты держались друг друга довольно крепко, он этих гопников послал куда подальше. А спустя месяц он попросту бесследно пропал. Вместе с машиной, 5—летним «Mitsubishi Pajero». Не прошло и недели, как выяснилось, что магазин каким — то чудесным образом отошёл банку «Призма», которым владел некто Евгений Андреевич Грошев. Правда, года три спустя Грошев скоропостижно скончался, а у банка отозвали лицензию, но к тому времени я уже остался сиротой.
Мама ушла меньше чем через год, как отца объявили официально без вести пропавщим. У неё и так было больное сердце, а после всех этих событий она совсем стала плохая. С похоронами мамы помогли афганцы, а меня, ввиду отсутствия каких — либо родственников, определили в школу — интернат, в который к тому моменту слились оба детских дома. Учитывая прошлое моих родителей, пошёл я по проторенной дорожке. Грустная шутка на самом деле.
Честно говоря, в глубине души я надеялся, что меня, может быть, усыновит тот самый боевой товарищ отца, что рассказал мне о его подвиге, но этого не случилось. Опять же только годы спустя я выяснил, что в тот момент Петрович вёл обречённую на поражение борьбу с раком желудка, и ему, и его близким в тот момент было не до меня.
Он даже не смог появиться на похоронах мамы. Была его жена — высокая женщина со скорбным выражением лица, которая погалдела меня по голове и сунула тысячу рублей со словами: «Возьми, Лёша, на первое время, а там органы опеки тобой займутся».
Органы опеки и занялись. Уже на следующий день, едва от меня вышла пожилая соседка, приходившая покормить меня с кастрюлькой свежезаваренного лукового супа, заявилась мерзкого вида тётка, представившаяся сотрудником органов опеки и попечительства Маргаритой Львовной. Не разуваясь, с застывшей на физиономии кривой миной прошлась по нашей (хотя теперь уже моей) двухкомнатной квартире, после чего усадила меня за стол, а сама села напротив.
— Ну что, Лёша Бестужев, собирай вещи, поедем устраивать тебя в школу — интернат.
Я, конечно, ожидал подобного сценария, но всё же сделал робкую попытку избежать сей незавидной участи.
— А можно я буду жить здесь один? Мне же будут платить пенсию по потере кормильца?
Насчёт пенсии меня просветила как раз пожилая соседка. Однако мой короткий спич даму из опеки не воодушевил.
— Видишь ли, Лёша… Во — первых, ты ещё несовершеннолетний, а значит, в любом случае согласно букве закона должен находиться на попечении взрослых. В интернате за тобой будут приглядывать воспитатели, и там же ты окажешься в окружении сверстников, с которыми тебе не придётся грустить, как если бы ты жил один, а всё вокруг напоминало бы тебе о маме и папе. Во — вторых, эта квартира, хотя и была приватизирована твоими родителями, уже тебе не принадлежит. Ты, конечно, не мог знать, что твой папа в своё время набрал кредитов в банке «Призма», и не смог их вернуть. Так что на вполне законных основаниях жилплощадь переходит в собственность банка. А теперь собирай вещи, нас внизу ждёт машина.
Лишь годы спустя я узнал, что квартиру буквально за бесценок приобрела у того самого банка племянница Маргариты Львовны. А тогда я, едва сдерживая готовые навернуться на глаза слёзы, взял с собой кое — что из одежды и фотографию в рамке, где я был запечатлён первоклашкой вместе с родителями.
Свой первый день в интернате я запомнил на всю жизнь. Вернее, ночь. Ещё бы, местный отморозок по кличке Рыба, по виду перекормленный олигофрен с выпученными глазами, вместе со своими шестёрками решил устроить мне «прописку». Как выяснилось, «прописка» заключалась в том, что я должен был стянуть с себя трусы и встать раком. Вставать раком я отказался, после чего вступил в неравный бой с превосходящими силами противника. Поскольку активнее других свои потные ручонки ко мне тянул Рыба, тогда как остальные пытались меня обездвижить, я изловчился и вцепился зубами в его указательный палец. В тот момент от обуявшей меня ярости я мало что соображал, и пришёл в себя лишь после крепкого удара чем — то тяжёлым по голове. Вернее, оказался в состоянии грогги, чем Рыба тут же воспользовался и, обезумев от боли и прижимая к себе искалеченную руку, с воплем кинулся прочь.