Стены предбанника, казалось, сейчас просто рухнут от дружного хохота. Даже отец Никодим басовито ржал, вытирая выступившие на глазах слёзы.
— Ну паразит, ну насмешил, — сквозь смех говорил генерал. — Монашек! На баню!
И вторая волна хохота накрыла предбанник. Постепенно веселье успокоилось, а посерьезневший батюшка вновь окунулся в воспоминания:
— Все кровь проливали, Валера, и партийные, и комсомольцы, и беспартийные. А сколько священнослужителей, монахов полегло… И ведь тоже брали в руки винтовки, нарушая каноны православия ради спасения Отечества. Правда, потом каялись и год под епитимьей пребывали… Как и я в своё время.
Я старался больше закусывать, чем выпивать, к тому же в какой-то момент решил, что с меня хватит, и вежливо откланялся. А на следующее утро позвонил Гуляков:
— Алексей Михайлович, что же вы не информируете меня о вчерашних посиделках? Думали, мы не знаем о ваших контактах? Короче говоря, подготовьте отчёт в письменном виде. Насколько я знаю, вы сейчас дома должны быть один, вам сегодня во вторую смену, так что никто не помешает работать над отчётом. Вот прямо сейчас садитесь и пишите, желательно в подробностях, а в половине восьмого вечера я припаркуюсь напротив «Чародейки». После работы передадите отчёт мне в руки.
Твою ж мать, они и впрямь отслеживают каждый мой шаг? Не иначе кто-то из любителей попариться постукивает в Контору, причём скорее всего Андрей. Интересно, какая у него агентурная кличка? Банщик? И ещё этот письменный отчёт… Раньше хватало и устного. Решил и на меня компромат завести? В случае чего — вот, твоей рукой написано, не отмажешься?
Однако делать нечего, пришлось садиться за писанину. Писал в красках, ведь если из вчерашнего состава кто-то стучит, то один хрен доложат. И про свой анекдот упомянул, добавив в скобках, что рассказал я его в целях лёгкой провокации.
Надеюсь, для участникоа банных посиделок мои откровения не выльются в проблемы по службе. Хотя отцу Никодиму, пожалуй опасаться нечего. Разве что информация дойдёт до его руководства в епархии, да и то не факт, что из попов разжалуют.
В восемь вечера я вышел из «Чародейки» и увидел стоявший напротив знакомый «Москвич». Забравшись рядом с Гуляковым, я сразу почувствовал лёгкий запах спиртного. Да и мутноватый расфокусированный взгляд водянистых глаз подтверждал мою догадку. Вот те на, прежде мой куратор в подобном замечен не был. С чего бы это? С утра его голос показался мне вполне трезвым, когда уже успел принять?
— Здесь всё? — спросил он, принимая скреплённые канцелярской скрепкой пару листочков.
Свернув пополам, небрежно сунул в бардачок, и уставился перед собой, стиснув ладонями баранку.
— Я могу идти?
Он повернул голову и посмотрел на меня так, словно бы я возник в его машине буквально из воздуха.
— Посиди пока.
Потом сунул руку за пазуху и вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку. Отвинтив пробочку, сделал пару глотков, протянул мне:
— На, хлебни, помяни моего отца. Позавчера схоронил.
— Мои соболезнования.
Вон, значит, в чём причина. Принял флажку, отхлебнул. Хм, а коньячок-то приличный.
— В Управлении три выходных дали, а долг не отпускает, приходится с вами, оболтусами, встречаться. Агентурная сеть, мать её… Ты знаешь, каким был мой отец? Нет, ни хера ты не знаешь! Это легенда ОГПУ-НКВД, он с самим Дзержинским начинал. Всю троцкистско-зиновьевскую шваль допрашивал. О работе рассказывать не любил, но когда выпьет… Говорил мне: «Странная штука, Кешка, чем на воле человек был бойчее, чем больше на груди орденов — тем тише и пришибленнее он становился, когда его под белы рученьки вели в казематы Лубянки. А лучше всех держались крестьяне. Вымерший народ, настоящих крестьян уже не осталось. Им падать было некуда, и мучились достойно, и умирали спокойно». Вот такой был у меня отец, подполковник МГБ-КГБ Павел Григорьевич Гуляков.
Он сделал ещё один глоток, решительно завернул крышечку и убрал фляжку обратно в карман.