Отход от тоталитаризма, совсем недавно начавшийся в России, являет нам уникальный случай среди крупных стран в XX веке, который можно определить вслед за Мэнкуром Олсоном как переход «исключительно внутренний и спонтанный» (Олсон [85, с. 573]). Германия, Япония и Италия были разбиты в войне и оккупированы демократическими странами; кроме того, каждая из этих стран до войны имела, по крайней мере ограниченный, опыт демократии и свободного рынка6. Последнее относится также и к странам Восточной Европы; кроме того, их тоталитаризм не носил спонтанного характера, а, скорее, был результатом советской оккупации. Что касается Китая, то, несмотря на его громадные экономические успехи, едва ли можно сказать, что переход к демократии там уже начался.
Признание текущего в России переходного процесса внутренним и спонтанным едва ли может быть оспорено. Однако общепринятый подход к «переходной экономике», как представляется, очень далек от понимания ее последствий. Этот общепринятый подход все еще разделяет точку зрения, в соответствии с которой реформа в бывших социалистических экономиках является «процессом, приводимым в действие экзогенными политическими изменениями (отменой планирования, приватизацией, отменой контроля над ценами и пр.). Реформа рассматривается как процесс творческого институционального разрушения, который направляется центральными плановыми органамии сверху вниз. В этом линейном взгляде на реформу эгоистичный ответ агентов экономики, как ожидается, должен стимулировать поведение, ориентированное на извлечение прибыли и рыночную активность» (Джефферсон и Равски [62, с. 1]).
Мы можем вспомнить много различных подходов к проблеме перехода России к рыночной экономике, начиная с пионерской работы «500 дней: переход к рыночной экономике» (Явлинский и др. [116]; см. также Эллисон и Явлинский [5]), в которой этот «линейный взгляд» на реформу стал отправной точкой. Мы по-прежнему считаем, что, если бы реформа осуществлялась в четко определенных институциональных рамках (как это еще и было в бывшем Советском Союзе во время написания «500 дней»), такой подход был бы возможен (именно это и случилось в некоторых странах Восточной Европы). Однако чем больше времени проходило со времени развала Советского Союза, тем быстрее таяли надежды на успех такого подхода. Все последующие «программы перехода» были более или менее состоятельны и содержательны. Некоторые из них выдвигались правительством и были поддержаны МВФ и Всемирным банком, а иные предлагались некими исследовательскими фондами с никому не известными названиями. Одни были разработаны только российскими экономистами, другие — в сотрудничестве с известными западными специалистами. Но все эти программы, включая и те, что были разработаны по поручению правительства и/или под эгидой МВФ — Всемирного банка, имели одну общую черту. Ни одна из них не была осуществлена.
Нам исключительно трудно понять, как те же самые экономисты и политологи, которые пытались убедить общественность в своей стране и за рубежом, что развал Советского Союза был неизбежным результатом естественного развития событий, которому никто не мог сколько-нибудь эффективно противодействовать, могут в то же самое время верить, что они будут в состоянии после краха управлять развитием событий в желательном направлении. Тот подход, который предполагает непосредственный, направленный сверху вниз переход от социализма к капитализму, получил смертельный удар, когда Советский Союз с его официальными институциональными структурами был разрушен практически за одну ночь. Спонтанная природа происходящего после этого процесса требует иного взгляда, в соответствии с которым переход осуществляется по своей собственной логике, порожденной специфической системой стимулов.
Разрушение официальных институциональных структур Советского Союза и начало спонтанного процесса перехода в странах — его наследницах не означало, что реформа может начаться заново с чистого листа. Напротив, согласно общей теории институциональных изменений7 это просто означало, что сила принуждения и функции социальной координации переместились на институты и неофициальные силы принуждения низшего уровня, которые пережили крах коммунизма. Именно эти выжившие институты и силы принуждения ныне преобладают в России и в большинстве других стран бывшего Советского Союза, определяют структуру стимулов, с которыми имеют дело экономические агенты, и в основном препятствуют попыткам получения желаемых результатов с помощью таких мер, как либерализация, приватизация, макроэкономическая стабилизация и открытая экономика.
6
Могут возразить, что крах коммунизма в бывшем Советском Союзе был ускорен его поражением в холодной войне и в Афганистане. Однако это отлично от прямого военного поражения и иностранной оккупации, что демонстрирует недавний пример режима Саддама Хуссейна в Ираке.
7
«Простая и самая важная истина об институциональных изменениях... состоит в том, что они исключительно постепенны» (Норт [83, с. 89]).