— Ты и я не всегда были заодно, — сказал ярл, — однако же я вижу, нам с тобой легко идти по одной тропке, не толкаясь локтями. Но думаю, согласишься ты со мной в том, что хорошо бы мой воспитанник распрощался и отбыл до конца зимы, согласно велению короля и своему собственному слову.
— Многие, — сказал Торгнир, — легко распрощаются со Стирбьёрном, но не все из них пожелают ему счастливого возвращения.
— Этого я уж не ведаю, — молвил ярл. Затем он добавил: — Давай будем говорить в открытую. Как по-твоему, что у короля на уме?
Торгнир бросил на него взгляд из-под своих нависших бровей.
— Я знаю о том не лучше тебя.
— А что говорят Хельги и его дружки? — спросил ярл. — Тебе, верно, ведомы их секреты.
— Они мне не друзья, — молвил Торгнир.
— Не друзья, — сказал ярл, — однако же не преминут воспользоваться твоей мудростью.
— Мною никто не сможет воспользоваться, — отвечал тот, — кроме короля. Или ты этого не знал?
— И это мне ведомо, — сказал тогда ярл. — И оттого еще более странно мне, что этих Хельги, Торгисля и Торира часто видят вместе с тобой. А затем подумалось мне, что, хотя никто не может использовать как орудие твою мудрость, ты не остановишься перед тем, чтоб использовать первое попавшееся на твоем пути орудие, чтоб самому заиметь выгоду, коли дело выгорит.
Ярл, говоря так, наблюдал за ним, прищурившись. Но в лице старика он мог разглядеть не более, чем в резьбе старого домового столба. Торгнир молвил:
— Нельзя не признать, что весьма неглуп тот, кто может использовать вилы для навоза вместо копья. Но отчего решил ты, что для такого случая они мне требуются? Я предпочту выждать.
Тут пошел снег, завертелся большими, словно перья, белыми хлопьями. Однако игроки были столь же проворны, как и ранее. Королева смотрела за игрой, кутаясь в плащ из шерсти, окрашенной в цвет рябиновых листьев начала осенней поры, подбитый лебяжьим пухом. Она надвинула капюшон, так что гордое прекрасное лицо ее и рыжие волосы выглядывали оттуда, словно из устья белой заснеженной ледяной пещеры. Лицо ее разрумянилось от снега и ледяного ветра, а глаза со вниманием и страстью следили за игрой. Народ заметил ее, и люди толковали между собой:
— В новинку такое, что женщине по нраву смотреть на игру в мяч, да еще при таком ветре.
Но вот снег пошел гуще и гуще, пока, наконец, стало невозможно разглядеть мяч, и игроки перестали хорошо видеть друг друга. Тогда игру прекратили. Когда они возвращались в королевский дом, королева пошла рядом со Стирбьёрном. Она сказала:
— Ты всех их переиграл в мяч, сродник Стирбьёрн. А уж с тем сынком бонда и вовсе ладно вышло.
— Королевский сынок или крестьянский, — отвечал тот, — такое только веселит кровь.
Она посмотрела на него, и ее лицо было как алый рассвет над снежными полями.
— Ты их измотал, — сказала она, — однако, вижу, и сам едва дышишь.
— Надоело! — сказал он. — Не с кем там состязаться — не с Хельги же.
Он встретился с ней глазами и засмеялся.
Когда вернулись они в залу, королева пожелала, чтоб Стирбьёрн пошел с ней в ее покои, где сидели за вышивкой ее рабыни, и где нянька качала на руках ее сына. Нянька принесла дитя, которое протянуло ручки и засмеялось, но королева велела няньке держать дитя у себя, а другим приказала принести Стирбьёрну пива. Они принесли рог, отделанный золотом, и королева сказала Стирбьёрну выпить и сесть подле нее у огня. Он смотрел на огонь, а она на него. Так они сидели, беседуя: больше говорила королева, припоминая прошлые времена, спрашивая его о том, что он поделывал два года в чужих краях, в Гардарики, и в Бьярмаланде, и в Стране вендов, и в Йомсборге. Стирбьёрн отвечал коротко, скупо, так как никогда он не был хорошим рассказчиком. Временами он улыбался, впадая в задумчивость от окружающего покоя и тишины, убаюканный и расслабленный теплой и ласковой речью, которая действовала на него как старое вино, глубоко и покойно; до странности приятен был ему покой после ярости и злости, приятно было тепло после ветра и снега.
Все короче и короче становились их речи, дольше тянулось молчание между словами. И после долгого молчания королева, нагнувшись поправить полуобгоревшую головешку, выкатившуюся из очага, вдруг спросила:
— Почему ты приехал до срока?
— Так уж вышло, — отвечал он.
— Отчего? — спросила она.
Он помрачнел, потом улыбнулся.
— Не знаю. Так вышло.
— Но для чего ты приехал?
— Я уже сказал тебе.
— Это против королевского приказа, — сказала она.
— Но он не сказал и слова против.
— Что же такое в Швеции могло вызвать тебя из самого Хольмгарда?